А чем ты думаешь заняться, когда настанут холода?
АПД: Глава десятая
Глава девятая.
Главы 1-6, главы 7-8
Название: Кроме пыли и пепла
Автор: vinyawende
Категория: джен
Персонажи: Феанаро, Нолофинвэ, дети Нолофинвэ, сыновья Феанаро, дети Арафинвэ, другие персонажи, Моргот, слуги Моргота
Рейтинг: R (16+)
Жанр: драма, агнст, АУ, даркфик, Hurt/comfort
Размер: макси, 65 000 слов
Дисклеймер: Все права на персонажей и сюжет принадлежат Дж.Р. Р. Толкину и всем тем, кому они по закону должны принадлежать. Автор фика материальной прибыли не извлекает.
Размещение: только авторское. То есть автор сам разместит текст везде, где посчитает нужным.
Саммари: Феанаро в Битве-под-Звездами не умер, а попал в лапы Моринготто. История его плена и освобождения.
Примечания: Про рейтинг: поставила R из-за начальных отрывков с Феанаро в Ангамандо, правда, я старалась избежать графического описания насилия, но все-таки Ангамандо есть Ангамандо. Про сюжет: непосредственное отношение к сюжету имела подсмотренная на ФБ-Инсайде заявка: Феанор|Финголфин. АУ, в которой Феанора подвесили на скале, а брат помчался его спасать.
Феанаро
читать дальше Смысл слов, которые доносились до Феанаро сквозь сон, по-прежнему ускользал полностью. Но голоса сыновей Феанаро узнал. И худшие его страхи возвратились к нему, потому что эти голоса были заполнены страданием и гневом, слова прерывались рыданиями... Нет! Нет... Они не могут быть в Ангамандо! Феанаро заметался отчаянно... И вдруг... чьи-то осторожные пальцы погладили его волосы.
Раз, другой и третий. Потом это движение стало повторяться в неспешном, но устойчивом ритме. Такого просто не могло случиться в крепости Моринготто. Феанаро неожиданно отчетливо вспомнил: он больше не в Ангамандо. Но где или почему... Пытаться думать об этом было изнурительно. А непривычная ласка оказалась слишком приятной, слишком уютной, чтобы бороться со сном... И Феанаро заснул глубоко и спокойно.
Когда он в следующий раз смог что-то услышать, голосов сыновей уже не было, доносились только женские голоса:
— Смотри, прядь надо лбом стала черной!
— Вижу. Помоги мне его перевернуть, надо обработать спину. А потом дадим ему еще укрепляющего отвара, того же, что утром. Хотя я не думаю, что дело в отваре, — голос на миг прервался, потом продолжал. — Готовься снова петь песню избавления от боли. Или все-таки используем обезболивающее снадобье?
— Нет, я лучше еще спою. Так проще, чем лишний раз поить его.
Разговор целителей коснулся сознания Феанаро не больше, чем все, слышанное перед тем. Однако прикосновения он чувствовал. Не грубые, не причиняющие боли. Деловитые. Так мастер мог бы трогать заготовку, над которой работал.
Феанаро уложили на живот, аккуратно повернув голову на бок. Обтерли прохладной жидкостью: аромат пихты, который и так уже витал в воздухе, усилился. Потом на раны, начиная от тех, что были на шее сзади и на плечах, и заканчивая теми, что на лодыжках, наложили мазь. К пихте добавилась мята и лист жизни.
Боли не было. Только холод от мази. Когда мазь перестала ощущаться на коже, Феанаро перевернули обратно на спину, подсунули под ноги валик из мягкой ткани и накрыли одеялом. После всего этого он почувствовал себя очень усталым, словно проделал долгую и тяжелую работу. Так что провалился в глубокий сон даже прежде, чем ему в рот медленно, по каплям, стали вливать укрепляющий отвар.
С этого времени ощущения из внешнего мира сделались для Феанаро ярче и вроде бы чаще могли достигнуть его. Но первыми словами, которые он не только услышал, но и понял, стали слова его сына Карнистира.
Вернее, сначала было прикосновение. Легкое прикосновение к его руке. Настолько легкое, что оно могло показаться просто дуновением ветра. Но почти сразу повторилось уже с большей силой. И наконец, руку Феанаро накрыла другая рука.
А потом уже зазвучал голос.
— Здраствуй, отец.
Сердце Феанаро сразу же встрепенулось, радостно и болезненно.
"Карнистир!"
Если бы только можно было сбросить с себя сон и ответить. Или хотя бы пошевелиться, чтобы Карнистир знал, что его слышат. Но Феанаро мог только лежать и слушать. Хотя бы лежать и слушать. Это намного больше, чем совсем ничего. И Феанаро жадно впитывал каждое слово, вылетавшее из уст Карнистира.
— Тьелко говорит, мы должны разговаривать с тобой и касаться тебя, обязательно, даже если мы все — эпитеты, которыми он нас наградил, я лучше опущу — думаем, что это бессмысленно... Тьелко с такой силой об этом твердит, что, наверное, не просто так. Знаешь, так странно его слушать. Я хочу сказать, не только слушать, а быть готовым сделать что-то, просто потому, что он сказал. Как в детстве. Очень странно. Не считая всего остального, еще более странного. Курво нелегко приходится с этим. Со всем.
"Мальчики! Курво..."
Сердце сжалось. Еще больнее. Но от этой боли Феанаро никогда не хотел бы избавиться. Не променял бы ее ни на что.
Послышался вздох. Карнистир на какое-то время замолчал, потом заговорил опять.
— Это из-за него я сегодня здесь. Сначала предполагалось, что первым поедет Майтимо, потом Макалаурэ, ну, я думаю, ты уловил смысл последовательности, — в голосе Карнистира послышался намек на усмешку. — Но Курво заявил, что это несправедливо, и прежде чем кто-нибудь успел предложить ему умолкнуть, Майтимо — как неожиданно! — почувствовал себя виноватым и предложил бросить жребий. И вот я тут. Курво, конечно, не этого добивался. Он хотел вынудить Майтимо уступить место ему. Но Майтимо никогда бы не пустил его сюда первым. Слишком боится, что Курво скажет или сделает что-то такое, после чего остальные приехать уже не смогут. Даже интересно, что предпринял бы Майтимо, если бы первый жребий все-таки вытянул Курво... Он и меня-то не хотел пускать, по той же причине. Только напрасно он волнуется. Я довольно безопасен в этом плане, более безопасен, чем сам Майтимо, по правде говоря. Потому что он-то вторым, после Курво, претендует на то, чтобы его вышвырнули отсюда с треском. Вместе с его виной и сожалениями. Он даже не понимает, сколько ненависти может вызвать тем, что его, вроде как, нельзя ненавидеть, раз он раскаивается... Для всех будет гораздо спокойнее, если они просто увидят то, что ожидают увидеть: чужака, которому нет до них дела. Даже если — сейчас — это не совсем так... Двадцать тысяч эльдар... В голове не укладывается. Это едва ли не больше, чем весь наш народ... Теперь, после того штурма... Не хочу этого знать. И думать об этом. Я перестал бы, если б я мог.
Слова сначала лились потоком, потом посыпались, как камни во время горного обвала. Феанаро слушал, разрываясь между желанием отгородиться и не слышать и хоть чем-нибудь успокоить сына. Но не мог ни того, ни другого.
Должно быть, его смятение отразилось внешне. Хотя своего тела Феанаро по-прежнему нисколько не контролировал.
Карнистир вскрикнул:
— О, отец! Прости... Я не должен был говорить с тобой об этом. Не должен быть расстроенным, возбужденным или сердитым, чтобы не тревожить тебя. Тьелко же предупреждал! Прости... Я такой глупец...
Он сжал руку Феанаро и тут же испуганно отпустил. Потом снова накрыл его пальцы своими. Сказал, явно стараясь успокоиться:
— Ничего. Сейчас я найду другую тему. Лучше.
Но на Феанаро уже навалилась всей тяжестью неимоверная усталость, и больше он ничего не слышал и вообще не ощущал. Пока кто-то не коснулся губами его лба и не сказал:
— Просыпайся. Пора просыпаться...
Так он сам когда-то будил своих сыновей, когда они были маленькими, а их сон по-детски крепким.
Феанаро не проснулся. Он все еще не мог. Но способность чувствовать, слышать и понимать вернулась к нему.
— Извини, отец, я должен был попробовать, — сказал тем временем Амбарусса, младший из его сыновей. — Но это неправда, тебе еще не пора просыпаться. Отдыхай, а я посижу с тобой. Расскажу тебе о Митриме. Ты, конечно, помнишь, как мы в первый раз увидели озеро, огромное и будто наполненное звездами до самого дна. При свете Луны и Солнца оно выглядит по-другому, но тоже красиво. Хотя солнечный свет не так часто отражается в нем, как мог бы. По утрам, а иногда целые дни над озером стоит туман...
Он долго говорил об озере, о горах и лесе, обо всех местах, которые он исследовал вместе с братом. Феанаро упивался его присутствием и снова жалел, что никак не хватает сил проснуться.
Потом Амбарусса, видимо, устал рассказывать и надолго замолчал. А когда заговорил опять, голос его изменился. Оживление ушло, сменившись тоской.
— Здесь очень красиво, а теперь и светло, но, знаешь, куда бы я ни пошел, что бы я ни увидел, я не могу забыть, что этот край не земли моего рождения, и никогда он не сможет сравниться с ними. Как никогда чужая женщина, как бы она ни старалась, не может сравниться с матерью. Уверен, ты понимаешь, что я имею в виду. Больше никто не понимает. Даже Амбарусса не испытывает того же самого, хотя и смотрит сочувственно. Так что я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что и с тобой не должен об этом говорить. Сейчас. А когда ты поправишься, тем более. Был бы здесь Курво, он бы мне мигом растолковал, что ты захочешь об этом сказать... И вряд ли ошибся бы... К тому же теперь, когда ты снова с нами, я, наверное, смогу научиться любить Эндорэ. Хотя бы немного.
От страдания в голосе сына Феанаро снова попытался сбежать поглубже в сон, и у него получилось. Но облегчение не было долгим. Сон заполнился видениями. Феанаро снились горящие корабли. Охваченные пламенем темные силуэты. Рассыпающиеся искрами лебяжьи головы. И на одном из кораблей Феанаро вдруг увидел своего младшего сына. Татьярусса, тоже объятый пламенем, метался вслепую... Этого на самом деле не происходило. Феанаро разбудил всех сыновей, и, когда горели корабли, младший Амбарусса стоял рядом с ним. Этого не происходило! Какая-то часть Феанаро все еще продолжала помнить правду, даже во сне. Но он все равно не мог помешать себе закричать от ужаса и отчаяния.
Наверное, и в реальности тоже. Потому что следующим, что почувствовал Феанаро, были руки, которые держали его за плечи, — знакомое ощущение, — в то время как голос, тоже знакомый, говорил:
— Тише, тише. Ты в безопасности. Никто не причинит тебе боли.
Его напугала вовсе не боль. Но вряд ли кто-то снаружи мог знать об этом. А жуткое видение теперь развеялось, так что Феанаро понемногу расслабился, и вскоре руки отпустили его.
Послышался другой голос — женский — один из тех, которые в последнее время тоже уже стали очень знакомыми.
— Прости, что потревожили, Государь, но мы никак не могла его успокоить, а он так метался, что раны...
— Я понимаю. Вы правильно сделали, что позвали меня. И надеюсь, сделаете это снова, если понадобится. А сейчас скажите, ему стало хуже?
— Нет, скорее, ему стало лучше, — ответил женский голос, довольно уверенно, но тут же обратился к кому-то с вопросом: — Нинквидиль?
— Да, я тоже думаю, что кошмары — своего рода знак выздоровления, — подтвердил еще один знакомый женский голос. — Раньше он был слишком слаб, чтобы грезить. А теперь появились сны. Мы подберем что-нибудь, чтобы они не тревожили его и не начали отнимать силы. Просто это случилось неожиданно.
Они говорили что-то еще, но Феанаро не слышал их. Как только ужас и возбуждение отступили, он почувствовал себя истощенным. Его опять потянуло глубже в сон, и он не мог сопротивляться этому, хотя и боялся, что снова пригрезится нечто жуткое.
Однако прежде чем могли появиться любые видения, Феанаро почувствовал, как кто-то наносит ему на грудь и крылья носа мазь. После чего запах лаванды затмил все другие ощущения, которые он испытывал или мог бы испытывать. Феанаро заснул спокойно, и сны не возвратились, чтобы пугать его.
А запах лаванды быстро стал таким привычным, что Феанаро перестал его замечать. Как в Ангамандо не замечал запахов крови и опаленной плоти, и... Одна мысль об этом вызвала дрожь, такую сильную, что он прикусил себе язык и, кажется, едва не упал. Кто-то закричал. Послышались торопливые шаги... какие-то шорохи и стук... Потом снова вернулись знакомые руки: одна поддерживала его за плечи, не давая метаться, другая аккуратно держала подбородок, чтобы помешать челюсти трястись. Дрожь никак не хотела униматься. Ни от снадобий, ни от горячих камней, которые целители подкладывали в его постель. Единственное, что действительно помогало — эти самые руки, которые касались его и напоминали, что он больше не в Ангамандо, что все закончилось.
Только нельзя было позволять себе вспомнить, что руки принадлежат Нолофинвэ. Потому что эта мысль была по-своему не менее ужасающей...
В конце концов Феанаро все-таки согрелся и успокоился достаточно, чтобы крепко заснуть. И следующим, что коснулось его сознания, стал самый красивый голос на свете.
Все эльфийские голоса красивы. Тот, чей слух терзала речь прислужников Моринготто, никогда уже не сможет не замечать этого. Но голос Макалаурэ был прекраснейшим из всех голосов. Самые обычные слова в его устах уже звучали как законченное произведение искусства.
Он произнес только:
— Доброе утро, отец.
Произнес почти шепотом, явно нарочно умеряя силу своего голоса. Но Феанаро все равно почувствовал, как глаза под веками наполняются слезами.
А Макалаурэ тем временем говорил дальше.
— Тьелко, с тех пор как увидел тебя, продолжает повторять, что мы должны быть очень осторожны, чтобы не потревожить тебя ничем. А теперь и Карно заладил то же самое. Как побывал тут один, так все не успокоится. Поневоле задумаешься, что тут у вас стряслось. Но из него слова не вытянуть об этом. И я не удивлен. Не думаю, что хоть кто-то из нас может и говорить с тобой, и оставаться спокойным. Невозможно быть здесь и не помнить каждый миг о том, что у тебя семеро взрослых сыновей, а, чтобы тебя спасти, понадобился Нолофинвэ... Нолофинвэ, из всех возможных эрухини! Эта мысль каждого из нас сводит с ума. Хотя мы не признаемся друг другу.
Феанаро очень хотел сказать, что на самом деле только одно имеет значение: они живы и не в плену у Моринготто, но не мог. Не мог продвинуться больше ни на полшага к реальности, к пробуждению. До сих пор недоставало сил. На то, чтобы думать о Нолофинвэ их не было тоже. Одно это имя уже отдавалось в голове болью.
— Так что я лучше спою тебе, — несколько неожиданно заключил Макалаурэ.
И сразу же действительно запел, подыгрывая себе на арфе.
Если, когда Макалаурэ говорил, его голос был прекрасен, то его пение потрясало вне всяких слов. Феанаро слушал, и слезы бежали по его щекам. Слезы восторга, которого он так давно — кажется, вечность — не испытывал.
Но Макалаурэ, когда заметил их, не то уронил, не то бросил арфу, заставив струны жалобно зазвенеть, и кинулся к Феанаро. Опустился на колени около постели.
— Ох, отец... Не стоило мне петь, да? — расстроенно спросил он.
А Феанаро не был способен ни возразить ему, ни попросить продолжать. Только слезы, как нарочно, все не прекращались, текли и текли.
Макалаурэ стал осторожно стирать их, шепотом приговаривая то, что все и всегда говорят, когда делают это:
— Тише... Ну что ты... Тише... Все хорошо... Я здесь... с тобой... Тише...
Под это утешительное присловье, чувствуя прикосновения Макалаурэ к своему лицу, Феанаро в очередной раз крепко заснул и перестал слышать и чувствовать.
После этого первым ясным ощущением, которое он испытал, был вкус коймаса на языке. Кусочек хлеба жизни таял во рту, отдавая свою питательную и исцеляющую силу. Но Феанаро, впервые за все время, проведенное не в Ангамандо, почувствовал что-то вроде досады. Он скучал по своим сыновьям, хотел быть с ними, но каждый раз уставал слишком сильно и слишком скоро.
"Проклятая слабость тела" — подумал он.
И негромкий спокойный голос в его голове спросил:
"А разве сам ты ни разу не желал заснуть, чтобы больше не слышать, не знать и не чувствовать того, что тяжело для тебя?"
"Что ж, проклятая слабость духа тоже" — согласился Феанаро сам с собой.
Может быть, со своим сердцем. Или, наоборот, разумом. С какой-то наиболее правдивой частью себя, которая часто говорила с ним голосом, похожим одновременно на голос его отца и на голос Нерданель.
Со слабостью своего тела Феанаро ничего поделать не мог. Даже просто переносить уход целителей было уже крайне утомительно, особенно с тех пор, как они решили, что просто обрабатывать тело целительными снадобьями недостаточно, и принялись разрабатывать мышцы и суставы и улучшать ток крови с помощью массажа и упражнений. От всего этого Феанаро больше и больше чувствовал себя заготовкой на верстаке. Но ни помешать, ни помочь был не в силах. Только терпеть и надеяться, что это все в конце концов сработает так же хорошо, как до сих пор работали снадобья, избавляя его от бесчисленных ран.
Но укрепить собственный дух было в его власти. И он должен был сделать это. Должен был все вспомнить, осмыслить и понять, наконец. Чем Феанаро и занялся с беспощадной решимостью, спускаясь в глубины собственной памяти, как некогда спускался в не исследованные прежде пещеры. Искал ответы на вопросы, как когда-то искал руду и кристаллы. Вслушивался в голоса эльдар, как в голоса гор.
Первым из всех вопросов был такой: как все это вообще стало возможно? Как Нолофинвэ и его народ попали на этот берег, где их не должно было быть никогда? Феанаро просеивал слово за словом, разыскивая подсказки.
..."Ты ведь смог перейти Хэлкараксэ так же, как и я"... "И любой, потерявший близких в Хэлкараксэ"... Хэлкараксэ. Вот и ответ. Простой и жуткий. Феанаро помнил, как стоял на краю ледяной дороги, по которой никуда не пройти, и оттуда прямо в лицо ему дышала и скалилась сама смерть. И он повернул к Альквалондэ.
Больше связных мыслей не было. Только вспышки цветов под веками: белый, черный. синий — Хэлкараксэ, белый, красный, черный — Альквалондэ. Синий, черный, красный — Лосгар. Все размыто и неясно. Не видения, а тени от них. Тяжелые и душные тени, из которых хотелось вырваться, но не получалось. Феанаро изнемогал среди них, пока не ослабел и не провалился снова в сон совершенно без сновидений. В непроглядную, однако успокоительную темноту. откуда уже не тянуло возвращаться навстречу звукам и другим ощущениям.
Но была вещь, от которой Феанаро отгородиться не мог: кто-то гладил его по волосам. Снова. Как в тот раз, когда он впервые после Ангамандо услышал голоса сыновей. Теперь Феанаро узнал прикосновение. Точно такое, как он чувствовал тогда. А прежде, еще в Валиноре, видел. Видел, как его третий сын делал это.
Тьелкормо умел, вопреки собственному имени и нраву, быть очень осторожным и терпеливым, если осторожность и терпение почему-то становились для него важны. Правда, эльдар, кроме его младших братьев в пору их детства, редко удостаивались таких усилий. Другое дело — кто-нибудь с клыками и лапами или с клювом и крыльями. С ними Тьелкормо возиться было никогда не жаль. И любое животное, особенно пострадавшее, потерянное или просто испуганное, могло найти в Тьелкормо самого надежного и преданного друга, который и поможет, и без колебаний отпустит, когда придет время.
Для Феанаро такая связь с животными — не с прирученными друзьями, а вообще любыми — была удивительной и странной. Но ему хватило чутья быстро понять, что для Тьелкормо это важнее и радостней, чем любая работа рук, и научиться ценить особенную красоту этого призвания.
И вот Тьелкормо гладил Феанаро по волосам и напевал тихонько — как он и раньше часто делал — какую-то мелодию без слов. Во всяком случае, без слов на языках квенди, насчет языков зверей и птиц Феанаро не был так уверен да и не слишком хотел гадать. От песни и от самого Тьелкормо веяло лесом и свежим ветром. В его прикосновениях была ласка и сдержанная сила, которая одновременно и успокаивала, и бодрила, словно переливаясь от него к Феанаро.
Тому даже показалось, что еще чуть-чуть и он, наконец, сможет открыть глаза. Но не вышло. Веки все еще были очень тяжелыми и надежно отделяли Феанаро от мира бодрствования. Так что он уже привычно продолжал лежать и слушать.
Тьелкормо пел долго, а когда перестал петь принялся рассказывать истории. Короткие и смешные, ужасно глупые истории.
— ...и в свете Рана, нового серебряного светила, куртка стала казаться ему не зеленой, а голубой, и он битый час бегал по лагерю, искал "свою" куртку и всем показывал "чужую", потом пришла его жена и живо растолковала что к чему. Только все равно его уже прозвали Зеленая Куртка. И даже на здешний язык перевели, получилось Галенахо. Теперь не отвертится. Если, конечно, еще что-нибудь не отчудит.
Тьелкормо хмыкнул и тут же начал следующую историю:
— А еще один умелец из наших решил приручить местную мелкую рысь, чтобы она вместо кошки ловила мышей в амбарах с зерном. Приручить-то он приручил, и мышей она ловит... только не в амбарах. Каждое утро приносит из леса, на свою долю и на его. А если в доме гости, то и для гостей тоже — каждому по свежей мыши.
Феанаро сам хмыкнул бы, если бы мог. Где только Тьелко набрал таких сказок? Может, правда специально набрал ради встречи, как в путешествии собирают всякие диковинки. А может, придумал на ходу.
Но благодаря этим историям Феанаро вдруг почувствовал себя окруженным живыми эльдар. Множеством эльдар, у которых в жизни было множество вещей, кроме смерти, отчаяния, ужаса и боли. Кроме пыли и пепла.
Отчего и сам Феанаро делался как будто более живым, более сильным. Хотя в конце концов он все равно устал, крепко заснул и не слышал, как Тьелкормо ушел.
Но сознание этого не заставило его чувствовать себя расстроенным и разбитым, как раньше. Наоборот, он впервые после Ангамандо ощутил, как в нем бурлит и ищет выхода энергия. Конечно, не такая, как до плена, нельзя было и сравнивать, как нельзя назвать одну искру целым костром. Но и одна искра — уже что-то.
Воодушевленный такими мыслями, Феанаро даже попытался сам двигать руками и ногами, пока целители в очередной раз им занимались. Только ничего не вышло. Ничего такого, что они — или хотя бы он сам — могли заметить.
После этого, а вернее сказать, из-за этого Феанаро опять принялся разбираться в собственной памяти. Следующим на очереди был вопрос, почему Нолофинвэ пошел за ним в... Имени крепости Моринготто Феанаро в своих мыслях тщательно избегал, чтобы даже случайно не подумать о том, что было внутри, а то нового припадка не миновать. Опять нахлынет ужас. И дрожь, от которой ничего не спасает. И если на этот раз рядом не окажется Нолофинвэ... Нолофинвэ. В нем-то и дело. Зачем он пришел за Феанаро? Чего ради ему это понадобилось?
Ответ отыскался быстро и был очень ясным, не оставлявшим простора для фантазии: "Ради вашего отца и отчасти ради моего"... "Он мой брат"... "Я не собираюсь спорить об этом, с кем бы то ни было"...
Нолофинвэ. Единокровный младший брат. Нежеланный. Нелюбимый. Раздражающий — даже в старые счастливые дни. А потом просто враг. Лживый, трусливый, подлый. Тот, кто в глаза прикидывался благородным и честным, а за спиной только и ждал случая предать. Встать между ним и отцом. Между ним и наследством, принадлежавшим ему по праву.
Тот, кто явился в Эндорэ, пройдя невозможной дорогой Хэлкараксэ, а потом пришел и в крепость Врага. В одиночку встал между Феанаро и вечностью во власти Моринготто. Вырвал его из царства пыли и пепла, вернул к свободе...
Старые, никогда не подвергавшиеся сомнению представления, трещали и рушились, на их месте разверзалась бездна, куда заглянуть было страшно, а не смотреть — невозможно. Один долгий взгляд. И новый побег в спасительное забытье без видений, мыслей и чувств.
— Айя, отец! Ты меня слышишь? Пап!
Голос донесся как будто издалека. Но не узнать его Феанаро не мог. Амбарусса. Старший из них. Миньярусса. Подумав имя, Феанаро представил лицо и, сосредоточившись на нем, как бы придвинулся навстречу голосу.
— Похоже, нет, — решил тем временем Амбарусса. — А дома становится все больше тех, кто верит, будто слышишь. Сначала Тьелко был в общем-то один такой, теперь еще Карно и Макьо тоже... Но, когда я спросил Амбаруссу, он только пожал плечами. Сказал, правды мы все равно не узнаем, пока ты не очнешься. Я, на всякий случай, все-таки буду с тобой говорить. Да и не сидеть же все время просто так... Только о чем рассказывать? Амбарусса, наверное, все самое интересное уже порассказал, когда был здесь. Вот что бывает, когда все свое время проводишь на пару с братом.
В голосе явно послышалась усмешка. Феанаро мог ее даже представить. Но пока он занимался этим приятным делом, тон голоса изменился, стал задумчивым.
— Не думал, что когда-нибудь такое скажу, но, может, было бы лучше, если бы мы разделились. На том берегу. Если бы он мог остаться. Лучше для него, я имею в виду. Здесь с ним творится что-то... Ему здесь плохо. Нам всем было плохо без тебя. Нам все еще плохо без тебя, хотя теперь, по крайней мере, ты в безопасности.
Тут голос Амбарусса прервался. Феанаро в очередной раз горько пожалел, что не может ни пошевелиться, ни сказать хоть слово. Но сделать с этим было ничего нельзя, оставалось только ждать, пока сын справится с собой и опять заговорит.
— Но с Амбарусса происходит что-то еще, на что никто, даже он сам, по-настоящему не обращает внимания. А я замечаю. Он будто прячется ото всех. Притворяется мной. Знаешь, мы всегда немного притворялись каждый другим, разыгрывали остальных — не только братьев, всех, кто не мы. Но из нас-то каждый точно знает, в чем мы разные, и я больше не вижу этого в нем. Не вижу его. И мне страшно. Что если он так совсем исчезнет? Пожалуй, это единственная вещь на свете, которая пугает меня больше, чем мысль, что его могло бы не быть рядом. Пусть не рядом, но лучше бы он был где-нибудь. Мой младший любимый брат.
На этот раз в голосе уже явно послышались слезы, и Амбарусса замолчал резко и надолго.
— Все-таки хорошо, что ты меня не слышишь, — сказал он наконец.
Феанаро, у которого и так уже разрывалось сердце, почувствовал себя еще хуже. Он всегда старался быть самым лучшим отцом и думал, у него получается. А теперь понял, что уже не помнит, когда его сыновья были откровенны с ним о чем-то, что их действительно беспокоит. В детстве и юности, конечно, были. Но вот потом это исчезло, а он не заметил, когда и как. Сейчас они ни за что не доверились бы ему, если бы точно знали, что он их слышит. Сознавать это было больно само по себе. Но еще больнее становилось от мысли, что он и не достоин такого доверия, потому что не может его оправдать. Что он ответил бы любому из них, если бы был должен найти ответ сию минуту? Чем утешил бы? Как помог?
Поглощенный размышлениями об этом, Феанаро уже не слушал историй о здешних землях, которые Амбарусса в самом деле начал ему рассказывать. А когда усталость потянула его глубже в сон, даже обрадовался.
Но сон его был беспокоен. Где-то на краю сознания все еще продолжали звучать голоса сыновей: "Плохо..." "В голове не укладывается..." "...сводит с ума..."
Все что угодно было желанным отвлечением от этого. Еда и вода, отвары, мази, звуки, доносившиеся откуда-то снаружи, может, из-за двери или из открытого окна, попытки целителей заставить руки и ноги Феанаро подниматься и опускаться, сгибаться и разгибаться... что угодно.
Но ничто не длилось долго, слишком скоро и слишком часто Феанаро оставался один на один с собой и своими мыслями. Он и прежде никогда этого не любил, если не мог погрузиться в какую-нибудь проблему из области знаний или сделать что-нибудь руками. Почти всю свою жизнь он мог. Почти всегда, когда хотел.
Но теперь Феанаро был заперт в своем неподвижном теле, и даже мысли ему не повиновались, упорно возвращаясь к его сыновьям. А если уходили от них, то поворачивали к Нолофинвэ. А оттуда — к отцу и его смерти. К Моринготто. К Анг... Нет, только не это!
В конце концов, у Феанаро случился новый припадок или даже два, сразу друг за другом, он не знал точно. Но, казалось, дрожь длилась вечно. И снова знакомые руки держали его, не давая упасть, и знакомый голос шептал слова утешения и надежды. А Феанаро жадно впитывал и слова, и прикосновения, ничего не мог с собой поделать. Они были нужны ему. Необходимы, чтобы отгородиться от ужасов Ангамандо.
Ему необходим был Нолофинвэ. Нолофинвэ... Финвэ... Моринготто... Ангамандо. И круг замкнулся. Вроде бы так и случился второй припадок после первого... или первый просто не кончался.
Наконец, совершенно истощенный Феанаро провалился в черное забытье.
Вырвал его оттуда голос Куруфинвэ, перечислявший, методично, но страстно, кажется, все известные эльдар ругательства и проклятия. Феанаро подумал было, что это такой новый способ заполнить тишину. Как сказал Амбарусса, не сидеть же просто так. Однако скоро выяснилось, что дело все же не в этом.
— ...стол! Почему я все время его сшибаю! То есть теперь уже дважды.
Феанаро улыбнулся бы, если бы мог. Сердце защемило от нежности. Несмотря ни на что, слышать Курво было огромным счастьем, что бы он ни говорил.
— Даже мебель здесь и та против нас! Ладно, хорошо хоть ничего не разбилось. И надеюсь, никто не явится выяснять, что здесь творится. А то мне Майтимо запретил разговаривать с кем бы то ни было, кроме тебя, отец. "Ничего вне принятых среди нолдор форм вежливости" — так он сказал. Совсем спятил! Но пришлось пообещать. С тех пор как ты вернулся — как тебя вернули — с ним такое творится, что трудно стало выдержать его взгляд, не говоря о том, чтобы спорить. А может, он просто злится на меня из-за жребия. Хотя вообще-то жребий был его идеей, я ни слова не говорил про жребий... Но тебе бы это все тоже не понравилось. Я думаю. Наверное. Скорее всего. Я не знаю.
Голос Куруфинвэ задрожал и утих. Потом вернулся, едва слышным шепотом, словно на большее не хватало сил:
— Как бы я хотел в самом деле поговорить с тобой, отец.
Затем послышались шаги, странно нетвердые. После этого Феанаро почувствовал тяжесть, в первые секунды непонятную, а уже после сообразил, что Куруфинвэ встал на колени у постели, а голову положил на постель. Сквозь одеяло прижался лбом к коленям Феанаро.
И тут же Феанаро ощутил дрожь. Но не свою, а Куруфинвэ. Его явно бил озноб от горя и возбуждения. Раньше такого с ним не случалось. Он умел управлять своими чувствами. Лучше, чем сам Феанаро. А Феанаро тоже умел управлять ими. Безупречно. Почти. Когда-то. Бесконечно давно.
Теперь Феанаро не знал, что делать. Да и сделать ничего не мог бы. Но в отчаянии все равно попытался поднять руку. И кисть шевельнулась, пальцы дрогнули и чуть согнулись. Может быть. А может, дрожь Куруфинвэ заставила дрожать и тело Феанаро тоже.
В любом случае, этого было мало. Даже если движение и вправду было, Феанаро все равно не мог бы дотянуться до сына, не мог коснуться. Так что просто лежал, прислушиваясь к тому, как дрожь сменилась рыданиями, рыдания тихими слезами. А слезы относительно ровным дыханием спящего.
Прислушиваясь к дыханию сына, Феанаро и сам заснул гораздо глубже, чем удавалось ему все последнее время, и на гораздо более долгий срок. Настолько долгий, что, когда он снова смог ощущать что-то, происходящее во внешнем мире, ему сперва показалось, что Куруфинвэ каким-то образом превратился в Майтимо.
Правда, уже через мгновение Феанаро осознал, что этого произойти не могло. Просто теперь Майтимо сидел у его постели, почти в той же позе, только лбом прижимался не к коленям, а к руке Феанаро, и Феанаро мог чувствовать, как горяча его кожа.
Голос Майтимо звучал глухо и хрипло. Словно он сорвал его в крике. Но Феанаро не слышал, чтобы он кричал. Может быть, он кричал не здесь. Может быть, он кричал где-то, где никто не мог бы его услышать. Это было похоже на Майтимо.
— Я старался позаботиться обо всех, — говорил он своим глухим и хриплым голосом. — Но, очевидно, я не мог позаботиться о тебе. Не сумел позаботиться, хотя теперь все мы знаем, что это возможно. Но даже уже зная, я все равно не могу представить...
Его голос прервался, послышался сухой всхлип. Затем Майтимо заговорил снова, упрямо и зло:
— А я должен был. Все равно должен был. И если я не смог себе этого вообразить, это моя вина, только моя. Если бы я был другим, все могло бы быть иначе. Все могло бы быть иначе, — повторил он другим, отстраненным тоном, с заметным ударением на слове "все".
Потом тяжело вздохнул и продолжал уже с какой-то обреченностью:
— Но я тот, кто я есть. И все так, как есть. И я думаю, что с остальными своими обязанностями я справился не лучше. Когда ты вернешься к нам, отец...
Он замолчал. Совсем. И в этом молчании было больше горечи, чем могло быть в любых словах. Майтимо не верил, что Феанаро способен помочь, что может справиться со всем этим. Хотел верить, но не мог. И Феанаро знал, что он прав. И, если бы сейчас Феанаро открыл глаза, ему оставалось бы только признать это.
Но Феанаро не мог открыть глаза. До сих пор. Зато мог спать, уйти ото всего в спокойствие сна без сновидений. Он все еще чувствовал достаточно усталости для этого, и она становилась только сильнее, с каждым мгновением.
Он уже не ощущал почти ничего, кроме жара Майтимо на своей коже. Но и это ощущение блекло. И уже на самой границе глубокого сна Феанаро снова услышал голос — разумный голос, похожий на голос отца и на голос Нерданель — который сказал:
— Но ты не сможешь спать вечно. Ты должен будешь проснуться или уйти.
Голос, наверное, был прав. Он обычно бывал прав. Но Феанаро отмахнулся от него. Он и прежде уже делал это. В последнее время перед пленом так часто, что совсем перестал его слышать.
"Так почему бы не сделать так и теперь?" — подумал Феанаро.
С этой мыслью он погрузился в темноту, где больше ничто его не трогало.
Нолофинвэ
читать дальше— Государь!
Обернувшись на оклик, Нолофинвэ увидел, что к нему спешит Нинквидиль. От этого зрелища сердце вдруг тревожно замерло. Целительницы уже звали его на помощь раньше, но в те разы за ним приходила Сайриэн, и это, говоря откровенно, беспокоило его меньше.
Обе леди были ученицами Эсте, сведущими и опытными в делах исцеления. Обе отличались отменной стойкостью под ударами судьбы, иначе у них не хватило бы сил, чтобы перейти Хэлкараксэ, теряя родных, друзей и подопечных, и после этого продолжать заниматься врачеванием, а тем более чтобы взяться за исцеление Феанаро. А они взялись и делали все возможное, чтобы вытащить его с порога Чертогов Мандоса обратно в мир живых. Обеим им Нолофинвэ доверял полностью. Но в Нинквидиль чувствовалась какая-то особая, почти пугающая, несгибаемость, и Нолофинвэ понимал, что она не пришла бы сама, если бы все не стало совсем плохо.
Но почему? Состояние Феанаро в последние недели неуклонно улучшалось. Хотя было несколько случаев, от которых у Нолофинвэ кровь стыла в жилах, целительницы говорили, это кризисы, неизбежные на пути к выздоровлению, и скоро Феанаро очнется. Да и опыт Нолофинвэ подсказывал то же. Когда Турукано... Нет, нельзя вспоминать об этом. Нужно думать о Феанаро, ведь это он сейчас балансирует между жизнью и смертью.
— Говори! — приказал Нолофинвэ, видя, что Нинквидиль, приблизившись и поклонившись, так и не собралась сказать что-нибудь.
Нинквидиль потупилась, что было совсем уж на нее непохоже. И обращаясь к сапогам Нолофинвэ, сказала:
— Я не знаю, что произошло. По всем признакам он должен был уже очнуться. Но этого не случилось. А сегодня утром мы заметили, что седины в его волосах снова стало больше. Сейчас ее еще больше. И весь он выглядит так странно, что я не могу описать. Будет лучше, если ты увидишь все сам.
При последних словах она все-таки подняла взгляд на Нолофинвэ. Он только кивнул, не чувствуя сил сказать хоть что-то, и они вместе пошли к Дому Исцеления.
Едва зайдя в комнату, где лежал Феанаро, Нолофинвэ понял, что имела в виду Нинкведиль, говоря "весь он выглядит странно". Феанаро казался полупрозрачным. Не просто ужасно бледным и запредельно худым — таким он был все время после Ангамандо, и улучшения происходили очень медленно — а действительно полупрозрачным, как будто его тело утрачивало плотность, готовясь исчезнуть. И в красно-оранжевых красках заката чудилось, что он сгорает заживо.
Нолофинвэ почувствовал, как внутри что-то оборвалось, и сделал судорожный глубокий вдох, от которого ему неожиданно и правда стало легче, потому что воздух в комнате был насыщен парами листа жизни, чьи листья Сайриэн растирала в ладонях и бросала в горячую воду. Увидев Нолофинвэ, она склонила голову в молчаливом приветствии, но занятия своего не прервала.
Нолофинвэ шагнул к Феанаро, на ходу велел коротко:
— Оставьте нас!
Сайриэн стряхнула с ладоней в воду еще порцию листа жизни, а потом обе целительницы вышли бесшумно, словно растворились в воздухе.
Нолофинвэ встал у изголовья постели Феанаро. Потом опустился на колени. Осторожно дотронулся до волос Феанаро: седины действительно было больше, чем когда Нолофинвэ видел его в последний раз, хотя не столько, как когда тот был прикован к скале в Ангамандо. Нет, не столько. И все же Феанаро уходил. Еще чуть-чуть и его будет уже не достичь. Не позвать обратно.
А сейчас, может быть, еще можно позвать. Нолофинвэ положил руку на лоб Феанаро, почти ожидая, что он окажется нестерпимо горячим, но кожа на ощупь была не жарче и не холоднее, чем у самого Нолофинвэ.
Да, позвать Феанаро назад еще можно. Только как? Нолофинвэ чувствовал, что у него есть только одна-единственная попытка. А значит, он не должен ошибиться.
Но что сказать? "Вернись, твоя жизнь не должна закончиться так, не после всего, что ты перенес"? Но жизнь эльдар вообще не должна заканчиваться. Любой конец ужасен. А сколько их уже видел Нолофинвэ? Не счесть.
"Вернись, ты нужен тем, кто любит тебя"? Каждый нужен тем, кто его любит. Если бы это всегда помогало, не приходилось бы так часто видеть живых, окаменевших или обезумевших от горя над холодными телами дорогих сердцу эльдар. Не пришлось бы и самому терять...
Нолофинвэ сделал глубокий вдох, заставляя себя сосредоточиться. В открытое окно неожиданно залетел легкий незлой порыв ветра, коснулся лица, как будто утешая и поддерживая, но в то же время и заставляя расправить плечи. Не сдаваться!
Что же сказать? "Вернись, потому что я зову тебя"? Но когда Феанаро делал хоть что-то просто потому, что Нолофинвэ просил его об этом? Сама идея казалась странной, Нолофинвэ потряс головой.
И все-таки должен был быть верный путь. Нужно только его найти.
Нолофинвэ закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Какими бы разными ни были он и Феанаро, все же они — дети одного отца. Финвэ учил их обоих и учил одному и тому же. А они оба учились жадно, больше всего на свете желая, чтобы отец гордился ими.
Правда, во все время Исхода из Амана Феанаро ни разу не подал знака, что помнит хоть что-нибудь, чему учил своих детей Финвэ. Но эти истины, наверное, ждали своего часа где-то в глубине его духа. Что ж, или они дадут о себе знать теперь, или не проявятся уже никогда.
Решившись, Нолофинвэ позвал негромко:
— Феанаро!
И тут же повторил громче:
— Феанаро!
И в третий раз:
— Феанаро! Феанаро, сын Финвэ! Проснись, ты можешь еще послужить своему народу!
— Едва ли.
Этот голос: тихий, резкий и хриплый, не напоминал голос Феанаро, каким его помнили большинство эльдар. Но был похож на тот, что Нолофинвэ слышал на скале. Правда, теперь он звучал яснее — над гортанью и связками, конечно, потрудились целители.
Нолофинвэ открыл глаза и встретился взглядом с Феанаро. И сразу невольно отдернул руку. Они обычно не прикасались друг к другу. Хотя теперь беспокоиться об этом было скорее поздно.
Феанаро отвернулся от Нолофинвэ и уставился в окно. Глядя на закат, он сказал:
— Сомневаюсь, чтобы я смог помочь хоть кому-то.
— Твое тело еще окрепнет, и ты снова... — не раздумывая, поспешил заверить Нолофинвэ.
Но Феанаро оборвал его на половине фразы:
— Не в том дело. Я не принадлежу этому миру, он кажется мне чужим и странным.
На этот раз Нолофинвэ заговорил медленно, подбирая слова:
— В сиянии Новых Светил мир действительно выглядит странно. Все дивятся этому, и мы, и местные эльфы. Но, уверяю тебя, это тот же самый мир, в котором мы жили раньше.
— Возможно, это тот самый мир, в которым ты жил раньше, — ответил Феанаро. — Но определенно не тот, в котором жил я. Не в последние несколько дюжин лет уж точно.
Нолофинвэ, услышав такое, поглядел на Феанаро с тревогой: кто знает, что стало с его разумом в плену, может, Моринготто наложил на него какие-то злые чары, которых никто не сумел распознать? Что же теперь? Позвать целителей? Но целители все, что могли, уже сделали и теперь позвали на помощь самого Нолофинвэ...
Феанаро тем временем собрался с силами и продолжил говорить:
— Я жил в мире, где меня, за редким исключением, окружали трусы, слабаки или предатели. Где лучше и правильнее всего было ударить самому, не дожидаясь, пока мне нанесут удар. В этом мире, я был, безусловно, прав, когда приказал силой занять корабли телери, и еще больше прав, когда оставил всех недовольных в Арамане вместе с тобой. Избавился разом от лишнего груза и от опасного врага.
Нолофинвэ не мог слушать это спокойно. Внутри все стыло и горело одновременно. Он вскочил на ноги, отступил на несколько шагов. В глазах темнело, в ушах звенело, так что голос Феанаро можно было расслышать уже с трудом.
Но Феанаро вдруг сказал:
— В том мире я оставался бы на скале вечно. Как хотел Моринготто, потому что тот мир принадлежит Моринготто. И, милостью Эру, на самом деле не существует.
Нолофинвэ почувствовал себя так, словно только что выбрался из черной полыньи на твердый лед: дышать было трудно, думать — тоже, но, по крайней мере, он был жив. Что ж, слова Феанаро всегда обладали большой силой. Они были оружием. Хотя еще недавно такое сравнение никому не пришло бы в голову, потому что слова — это то, что есть у квенди для других квенди, а оружие совсем для другого. Теперь все изменилось.
А Феанаро продолжал говорить:
— Но я жил в том мире так долго и совершил так много, что, должно быть, сам стал его частью.
С этими словами Феанаро снова закрыл глаза и замолчал. Будто и не просыпался, не возвращался к жизни, а только уходил дальше и дальше. Слова Феанаро были оружием, и теперь он обратил это оружие против себя самого. Решительно и безжалостно обличал себя и вынес себе приговор.
Сколько раз в Хэлкараксэ Нолофинвэ думал то же самое, сколько раз мысленно проклинал Феанаро, говорил, что он не лучше Моринготто и заслужил смерти. Но невозможно было теперь смотреть, как он и вправду умирает.
— Нет, подожди! — воскликнул Нолофинвэ, бросился опять к постели, схватил Феанаро за руку и сильно сжал.
По лицу Феанаро пробежала болезненная судорога, но глаза он открыл и посмотрел в лицо Нолофинвэ. А Нолофинвэ того и добивался, и на этот раз он не отдернул руку, а сел на пол рядом с постелью, продолжая держать пальцы Феанаро в своих, хотя уже не давил.
— Никто не принадлежит Моринготто, — очень ровно и четко произнес Нолофинвэ. Это было легко, он действительно верил в то, что говорил. — Никто и ничто. Моринготто умеет только разрушать и красть, но ни разрушенное, ни краденное не становится его и никогда не станет. Даже если он заставил тебя видеть мир иным или, как ты говоришь, жить в другом мире, все равно ты не его. Ты, как все Дети Эру, принадлежишь только этому миру, здесь ты родился, здесь твой дом, и ты вернулся домой.
По лицу Феанаро снова пробежала судорога.
— О, я помню, каково это, вернуться домой... а дом разрушен, надежные ворота смяты, точно тонкая бумага, и на плитах двора темнеет кровь...
Нолофинвэ вздрогнул. Он знал, о чем сейчас вспоминает Феанаро, и, в этом, если ни в чем другом, полностью разделял его чувства. Конечно, для Нолофинвэ Форменоссэ не был домом, но все равно ужасно было видеть искореженные ворота и кровь... и тело. Тело отца. К тому моменту, когда Нолофинвэ достиг Форменоссэ, тело все еще продолжало лежать там, где жизнь покинула его. Ни у кого не хватало духу притронуться к нему.
У Нолофинвэ тоже не хватило. Подготовкой тела отца к похоронам занялись Финдис и Фаниэль, и это благодаря художественным талантам своей второй дочери Финвэ выглядел достойно, когда его несчастные подданные прощались с ним в последний раз.
Нолофинвэ страшно было представить, чего бедной Фаниэль стоил этот труд. После она ни слова не говорила об этом. Ни разу. А теперь сестра уже в Чертогах Мандоса. Встретила ли она там отца? Утешилась ли хоть немного?.. Может, и Феанаро найдет там утешение? Может, жестоко удерживать его?
Нет! Феанаро всегда страстно любил жизнь. Он не выбрал бы смерть, если бы мыслил по-настоящему ясно. Значит, надо бороться за него. Не останавливаться.
— Твои сыновья построили новый дом, на этом берегу, — сказал Нолофинвэ.
При слове "сыновья" лицо Феанаро на миг просветлело, но миг этот быстро прошел.
— Дом, где все они глубоко несчастны, — сказал он.
— Твоя смерть уж точно не сделает никого из них счастливее, — заметил Нолофинвэ.
— Они уже научились жить без меня, — ответил Феанаро. — Они привыкнут, что меня нет. А помочь им я все равно не в силах. Некоторые из них уже догадываются об этом, а некоторые еще нет, а я даже не знаю, что хуже. И прежде чем ты опять скажешь что-нибудь о народе, которому я могу послужить, — Феанаро вздохнул. — Я напомню, что нолдор меня ненавидят.
О сыновьях Феанаро и о том, какие беды, кроме отсутствия отца, их постигли, Нолофинвэ знал немного, а в словах Феанаро о нолдор точно была большая доля истины, и отрицать ее Нолофинвэ не мог. Но сказал осторожно:
— Твои последователи всегда любили тебя горячо и искренне. Не думаю, чтобы их чувства могли измениться.
— Ты не был в Лосгаре, когда сгорели корабли, — возразил Феанаро.
О да! В Лосгаре Нолофинвэ точно не был. Ни он, ни еще семьдесят тысяч нолдор. Они в это время сходили с ума от отчаяния в Арамане. При воспоминании об этом нутро Нолофинвэ снова обожгло гневом. Нолофинвэ с усилием этот гнев подавил, понимая, что Феанаро сейчас явно не хотел ранить его.
— Кажется, я отвык обращаться со словами, — произнес Феанаро, заметив его реакцию. — Я хотел сказать, ты не знаешь, как мой народ воспринял это решение, — продолжал он. — Если думаешь, что они поддержали меня все как один, ты ошибаешься. Даже мой собственный первенец был против.
Этого Нолофинвэ не знал и не предполагал. Но вслух изумляться не стал. Ни к чему.
— А уж народ, — губы Феанаро скривились в невеселой усмешке. – Немалая часть из них смотрела на меня с таким непониманием и ужасом, что оставалось изумляться, как они при моем появлении не убегают куда глаза глядят, вопя во все горло. Тогда я, конечно, думал, что меня все еще окружают предатели. Теперь я все думаю, что ж они все и вправду не разбегались? Совсем не умеют заботиться о себе. Да и я о них не заботился.
— Может, и так, — ответил Нолофинвэ. — Но они любят тебя. Они пытались тебя спасти.
— И отдавали свои жизни ни за что, об этом я и говорю, — мрачно заключил Феанаро.
Насколько понимал Нолофинвэ, говорил Феанаро все-таки не об этом, но искусный оратор, конечно, может все, что услышит — то есть абсолютно все — использовать для подкрепления своей позиции.
С ним говорить опасно. Однако и молчать нельзя. Замолчать — значит, уступить. По крайней мере, когда имеешь дело с Феанаро. Но уступать Феанаро сейчас нельзя. Впрочем, и раньше было нельзя, а не очень-то помогало... Только это не повод не пробовать.
— Они любят тебя и отдавали свои жизни за это, а вовсе не ни за что, — возразил Нолофинвэ вслух. — Теперь ты можешь отблагодарить их за преданность. Стать владыкой, которого они заслуживают.
— Да? — спросил Феанаро. — А как, по-твоему, я узнаю, что стал именно тем, кем надо, а не кем угодно еще? Я, знаешь ли, и раньше думал, что стал достойным королем нолдор.
Это был сложный вопрос. Слишком сложный, чтобы быстро найти на него серьезный ответ, поэтому Нолофинвэ усмехнулся и сказал:
— Ну, если коротко, пока твои подданные не смотрят на тебя так, как будто вот-вот убегут с воплями, дела идут неплохо.
Феанаро в ответ не усмехнулся, а сказал так тихо, что Нолофинвэ едва смог его расслышать:
— Они начали смотреть на меня так только в Лосгаре. Когда было уже поздно. А всех, кто смотрел на меня так раньше, я оставил на западном берегу. Что ж мне теперь придется взять у тебя твоих нолдор, для проверки? Да ты ведь не отдашь, правда?
Теперь Феанаро усмехнулся. Но уже Нолофинвэ не мог ему ответить. Правда была в том, что перешедшие Льды никогда, что бы ни случилось, не признают Феанаро своим владыкой, и Нолофинвэ не стал бы даже пытаться их на это толкать. Но как сказать об этом и не подтолкнуть самого Феанаро к Чертогам Ожидания?
— Они не моя собственность, — начал Нолофинвэ.
Но Феанаро прервал его:
— Я просто пошутил, не стоит так бледнеть. Я хочу вести их за собой не больше, чем они хотят пойти за мной. Можешь поверить. Я вообще больше не думаю, что мне стоит за собой кого-то вести.
Нолофинвэ, услышав это, так и замер, не зная, что сказать. Феанаро, которого он помнил, едва ли произнес бы нечто подобное. С другой стороны, было бы нечестно сказать, что он знал Феанаро хорошо. В последние годы перед гибелью Древ они совсем не общались, до этого довольно долго почти не общались, а еще раньше общались куда меньше, чем обычно общаются братья.
А Феанаро вдруг добавил:
— И не думаю, что могу, как ты сказал, "просто иметь дело с последствиями" всего, что я сделал.
Это вернуло Нолофинвэ дар речи.
— Я сказал? — с недоумением переспросил он. — Когда?
— Когда вы тут с моими сыновьями договаривались, как часто они смогут меня навещать.
— О. — отозвался Нолофинвэ, вспомнив, что это был за разговор. — Не стоит относиться к моим словам так серьезно, — сказал он. — Во всяком случае, к этим. В тот момент я был очень занят, пытаясь не упасть в обморок, с одной стороны, и не сделать твоему сыну Карнистиру чего-нибудь такого, о чем потом точно пожалею, с другой стороны.
— Ясно, — ответил Феанаро, помолчал и потом добавил: — Знаешь, ему на самом деле не все равно. Карнистиру. И всем им. Они лучше, чем ты думаешь. Мои сыновья, и мой народ тоже.
Голос Феанаро, пока он произносил это, по-настоящему ожил. Впервые за все время разговора в нем зазвучали чувства, не похожие на обреченность. Нежность мешалась с беспокойством.
И Нолофинвэ ухватился за это.
— Я не знаю, — сказал он резко. — Зато ты знаешь. Знаешь, какие они. Знаешь, в чем они нуждаются. Вот и не бросай их снова!
Это был вызов. Встряска. Нолофинвэ уже случалось делать такое с другими, и не раз. С ним самим подобное тоже проделывали. Вот почему он точно знал, что это хоть и было болезненно, зато работало. Иногда.
Но Феанаро не ответил.
Только снова закрыл глаза.
— Хотя бы попытайся, пожалуйста, — намного мягче попросил Нолофинвэ.
И с трудом подавил нездоровое желание рассмеяться — сказал бы ему кто-нибудь в Арамане, что однажды он станет практически умолять Феанаро не умирать и принять на себя главенство над народом нолдор, по крайней мере, над его частью.
— Да ничего я не знаю, — ответил Феанаро, не открывая глаз.
— Знаешь больше, чем я, — настойчиво откликнулся Нолофинвэ. — О своем народе уж точно больше. И они доверяют тебе больше, чем мне.
— Если бы они действительно беспокоились о себе, то не стали бы, — возразил Феанаро.
После этого Нолофинвэ буквально подавился следующими своими словами, так что Феанаро даже спросил:
— Что?
— Финдекано как-то сказал мне тоже самое, — честно ответил Нолофинвэ.
— А у него-то что за проблемы? — удивился Феанаро, все еще не открывая глаз.
— Альквалондэ, — коротко пояснил Нолофинвэ.
Вероятно, этого слова вообще не стоило произносить. Но иногда на прямой вопрос существует только прямой ответ. Ничего не поделаешь.
— А, ну да, я и забыл, — произнес Феанаро без всякого выражения.
— Ему я сказал, что достойный владыка не тот, кто не делает ошибок, а тот, кто их осознает и не повторяет.
— Но я не из их числа, — отозвался Феанаро, он открыл глаза и мрачно скривился. — Те, кому, чтобы понять, нужен плен у Моринготто, не считаются.
И он опять закрыл глаза. Вот же упрямец. И всегда был таким. Ни с кем, кроме себя, не считался. От этих мыслей подавляемый гнев все-таки прорвался наружу, и Нолофинвэ воскликнул:
— Уже все решил, да?! Опять, как всегда, умнее всех?! И значения не имеет, что я тут говорю?! А ты не думаешь, что должен мне?! Должен хотя бы за возможность умереть не в Ангамандо?!!!
При слове "Ангамандо" Феанаро сжался, как будто стараясь стать незаметнее и глядя на Нолофинвэ с ужасом. Это тут же погасило вспышку Нолофинвэ.
— Прости, — сказал он. — Я не вправе был говорить такого. Ты ничего мне не должен. Забудь.
Феанаро некоторое время ничего не отвечал, потом сказал:
— Да нет, ты почти прав.
Нолофинвэ еле удержался, чтобы с размаху не стукнуть по чему-нибудь кулаком. Вот что такое: скажешь дельную вещь — получишь сто сорок четыре возражения, а скажешь глупость — и сразу почти что прав.
— Надо было сказать просто "за возможность умереть", тогда ты был бы совсем прав, — продолжал Феанаро. — Потому что в Ангамандо возможности умереть у меня вообще не было. Я пытался. Надеялся. Только зря. А теперь этот выход наконец возможен.
— Теперь для тебя возможно гораздо больше выходов, даже если пока ты их не видишь, — горячо сказал Нолофинвэ. — Они есть. Не стоит так спешить воспользоваться ближайшим. Я не могу обещать тебе, что все будет просто. Или что кончится хорошо. Но ты, по крайней мере, будешь знать, что попробовал.
— Ладно, — ответил Феанаро.
Нолофинвэ, не ожидавший такого, уставился на него с недоумением.
Феанаро усмехнулся.
— Ладно, — повторил он. — Твоя взяла. Правда. Я остаюсь жить.
— Надолго? — настороженно спросил Нолофинвэ.
— Совсем, — ответил Феанаро. — Без подвоха.
— То есть, когда я завтра приду, ты точно будешь здесь? И будешь бодрствовать? — спросил Нолофинвэ.
— Насколько это в моей власти, — ответил Феанаро. — А ты завтра придешь?
Нолофинвэ на мгновение замолчал. Договариваться с Феанаро о встрече было странно. Он давно отвык. Но сказал:
— Приду. Вечером.
— Вечер — это как сейчас? — уточнил Феанаро.
— Да, как сейчас, — ответил Нолофинвэ. — Или немного позже.
— Хорошо, — сказал Феанаро.
Он как будто хотел добавить что-то еще, но промолчал. Нолофинвэ тоже ждал молча. Через несколько мгновений Феанаро все-таки сказал:
— Можешь дать мне воды? Я не помню, когда в последний раз говорил столько.
— Конечно! — воскликнул Нолофинвэ.
Он тут же поднялся на ноги и наполнил деревянную чашку из стоявшего на столе кувшина, досадуя на себя, что сам до сих пор не подумал об этом. Ведь предостаточно же имел дела с больными. А теперь выходит, будто он хотел заставить Феанаро просить об этом.
Нолофинвэ вернулся к Феанаро, приподнял его за плечи и помог напиться.
— Спасибо! — сказал Феанаро, когда вода в чашке кончилась.
— Еще? — предложил Нолофинвэ.
— Нет, — отказался Феанаро. — Я думаю, хватит для первого раза.
Нолофинвэ осторожно убрал руку, которой поддерживал Феанаро. Тот сразу откинулся на подушку и закрыл глаза, а потом сказал:
— Сейчас я просто устал.
Это было, скорее всего, правдой. Он действительно давно не говорил столько. Давно не говорил вообще. Да и темы их беседы были, мягко говоря, не из легких. Нолофинвэ и сам чувствовал себя утомленным.
— Тогда отдыхай, — сказал он. — До завтра.
— До завтра, — отозвался Феанаро голосом того, кто уже наполовину ушел на Дорогу Грез.
Нолофинвэ тихо вышел из комнаты и затворил за собой дверь. В коридоре к нему тут же подступили целительницы.
Нолофинвэ произнес одно слово:
— Очнулся.
Усталость навалилась на него со страшной силой, и он всей душой надеялся, что расспрашивать его целительницы не станут.
Они не стали, только переглянулись с облегчением. Потом Нинквидиль протянула Нолофинвэ чашку, вроде той, из которой он только что поил Феанаро, и сказала:
— Выпей, Государь. Снадобье подкрепит твои силы.
Нолофинвэ выпил все одним духом. Надеясь, что с этим у него получится все же добраться до дома, а не заснуть прямо здесь или по дороге.
С такими мыслями Нолофинвэ простился с целительницами и, покинув Дом Исцеления, отправился к себе. До дома он добрался благополучно. Странно было только то, что за всю дорогу никто не остановил его с вопросом или сообщением. Должно быть, в его лице слишком явно читалось, что ему нужен отдых.
Иримэ, которая сидела на подоконнике в его комнате, видимо, дожидаясь возможности поговорить с ним, тоже собиралась было спрыгнуть на улицу, но Нолофинвэ ее остановил.
Отдых мог подождать, не так часто он беседовал со своей единственной по эту сторону моря сестрой, чтобы пренебрегать случаем.
— Ты почувствовала? — спросил он. — Что Феанаро очнулся?
— Ах, очнулся, — повторила она без выражения. — Нет, я почувствовала, что тебе плохо.
— Мне не плохо, — запротестовал Нолофинвэ.
— Ты бы так не говорил, если б мог себя видеть со стороны, — возразила Иримэ и с тяжелым вздохом добавила: — Глядя на измученного пленника легко забыть, что там, где-то внутри, Феанаро, но я так и знала, что он причинит тебе боль, как только очнется. Уже обвинил тебя во всех бедах Арды и лично своих?
Иримэ напряженно посмотрела на Нолофинвэ.
— Нет, — ответил он. — Ты удивишься, но Феанаро не обвинил меня вообще ни в чем. Он обвинил себя, и мне просто было тяжело видеть это.
Иримэ, услышав такой ответ, нисколько не расслабилась.
— То есть раньше он изводил тебя своим высокомерием, а теперь — раскаянием, — сказала она.
— Он меня не изводит, — возразил Нолофинвэ. — Не нарочно, во всяком случае. Ему тяжело.
— А ты уже готов его пожалеть и взять эту тяжесть на себя, как будто тебе мало своих забот, — сердито откликнулась Иримэ. — Лучше отправь его поскорее на тот берег, всем будет спокойнее, а тебе легче.
— Иримэ, — Нолофинвэ вздохнул, называть ее отцовским именем было все еще непривычно, но материнское ее обычно расстраивало, так что все старались им не пользоваться. — Зачем ты так? Он наш брат.
— Нет, — резко отозвалась она.
— Что ты? — Нолофинвэ даже головой потряс от неожиданности. – У всех у нас один отец.
— Этого мало. Мало называться братом, чтобы быть им, — ответила Иримэ. — Уж я-то знаю, судьба подарила мне двух прекрасных старших братьев, самых лучших на свете.
Нолофинвэ устало провел рукой по своему лицу, чувствуя, что у него просто нет сил спорить с сестрой.
— Хорошо, — сказал он. — Феанаро не наш, а только мой брат. Ради меня, пожалуйста, не злись на него очень-то сейчас.
Иримэ посмотрела на Нолофинвэ долгим взглядом.
— Ради тебя — все, что угодно, — сказала она наконец.
— Спасибо, — ответил Нолофинвэ, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
Глаза Иримэ тоже странно блестели, она вскинула голову и нарочно бодро сказала:
— Ладно, отдыхай. Я прослежу, чтобы тебя до утра ничем не беспокоили.
А потом Иримэ все-таки спрыгнула с подоконника на улицу.
— Пока! — крикнул ей вслед Нолофинвэ.
Она махнула рукой и убежала.
Нолофинвэ быстро скинул сапоги и, не раздеваясь дальше, лег на кушетку. На Дорогу Грез он шагнул раньше, чем его голова коснулась подушки.
Глава девятая.
Главы 1-6, главы 7-8
Название: Кроме пыли и пепла
Автор: vinyawende
Категория: джен
Персонажи: Феанаро, Нолофинвэ, дети Нолофинвэ, сыновья Феанаро, дети Арафинвэ, другие персонажи, Моргот, слуги Моргота
Рейтинг: R (16+)
Жанр: драма, агнст, АУ, даркфик, Hurt/comfort
Размер: макси, 65 000 слов
Дисклеймер: Все права на персонажей и сюжет принадлежат Дж.Р. Р. Толкину и всем тем, кому они по закону должны принадлежать. Автор фика материальной прибыли не извлекает.
Размещение: только авторское. То есть автор сам разместит текст везде, где посчитает нужным.
Саммари: Феанаро в Битве-под-Звездами не умер, а попал в лапы Моринготто. История его плена и освобождения.
Примечания: Про рейтинг: поставила R из-за начальных отрывков с Феанаро в Ангамандо, правда, я старалась избежать графического описания насилия, но все-таки Ангамандо есть Ангамандо. Про сюжет: непосредственное отношение к сюжету имела подсмотренная на ФБ-Инсайде заявка: Феанор|Финголфин. АУ, в которой Феанора подвесили на скале, а брат помчался его спасать.
Феанаро
читать дальше Смысл слов, которые доносились до Феанаро сквозь сон, по-прежнему ускользал полностью. Но голоса сыновей Феанаро узнал. И худшие его страхи возвратились к нему, потому что эти голоса были заполнены страданием и гневом, слова прерывались рыданиями... Нет! Нет... Они не могут быть в Ангамандо! Феанаро заметался отчаянно... И вдруг... чьи-то осторожные пальцы погладили его волосы.
Раз, другой и третий. Потом это движение стало повторяться в неспешном, но устойчивом ритме. Такого просто не могло случиться в крепости Моринготто. Феанаро неожиданно отчетливо вспомнил: он больше не в Ангамандо. Но где или почему... Пытаться думать об этом было изнурительно. А непривычная ласка оказалась слишком приятной, слишком уютной, чтобы бороться со сном... И Феанаро заснул глубоко и спокойно.
Когда он в следующий раз смог что-то услышать, голосов сыновей уже не было, доносились только женские голоса:
— Смотри, прядь надо лбом стала черной!
— Вижу. Помоги мне его перевернуть, надо обработать спину. А потом дадим ему еще укрепляющего отвара, того же, что утром. Хотя я не думаю, что дело в отваре, — голос на миг прервался, потом продолжал. — Готовься снова петь песню избавления от боли. Или все-таки используем обезболивающее снадобье?
— Нет, я лучше еще спою. Так проще, чем лишний раз поить его.
Разговор целителей коснулся сознания Феанаро не больше, чем все, слышанное перед тем. Однако прикосновения он чувствовал. Не грубые, не причиняющие боли. Деловитые. Так мастер мог бы трогать заготовку, над которой работал.
Феанаро уложили на живот, аккуратно повернув голову на бок. Обтерли прохладной жидкостью: аромат пихты, который и так уже витал в воздухе, усилился. Потом на раны, начиная от тех, что были на шее сзади и на плечах, и заканчивая теми, что на лодыжках, наложили мазь. К пихте добавилась мята и лист жизни.
Боли не было. Только холод от мази. Когда мазь перестала ощущаться на коже, Феанаро перевернули обратно на спину, подсунули под ноги валик из мягкой ткани и накрыли одеялом. После всего этого он почувствовал себя очень усталым, словно проделал долгую и тяжелую работу. Так что провалился в глубокий сон даже прежде, чем ему в рот медленно, по каплям, стали вливать укрепляющий отвар.
С этого времени ощущения из внешнего мира сделались для Феанаро ярче и вроде бы чаще могли достигнуть его. Но первыми словами, которые он не только услышал, но и понял, стали слова его сына Карнистира.
Вернее, сначала было прикосновение. Легкое прикосновение к его руке. Настолько легкое, что оно могло показаться просто дуновением ветра. Но почти сразу повторилось уже с большей силой. И наконец, руку Феанаро накрыла другая рука.
А потом уже зазвучал голос.
— Здраствуй, отец.
Сердце Феанаро сразу же встрепенулось, радостно и болезненно.
"Карнистир!"
Если бы только можно было сбросить с себя сон и ответить. Или хотя бы пошевелиться, чтобы Карнистир знал, что его слышат. Но Феанаро мог только лежать и слушать. Хотя бы лежать и слушать. Это намного больше, чем совсем ничего. И Феанаро жадно впитывал каждое слово, вылетавшее из уст Карнистира.
— Тьелко говорит, мы должны разговаривать с тобой и касаться тебя, обязательно, даже если мы все — эпитеты, которыми он нас наградил, я лучше опущу — думаем, что это бессмысленно... Тьелко с такой силой об этом твердит, что, наверное, не просто так. Знаешь, так странно его слушать. Я хочу сказать, не только слушать, а быть готовым сделать что-то, просто потому, что он сказал. Как в детстве. Очень странно. Не считая всего остального, еще более странного. Курво нелегко приходится с этим. Со всем.
"Мальчики! Курво..."
Сердце сжалось. Еще больнее. Но от этой боли Феанаро никогда не хотел бы избавиться. Не променял бы ее ни на что.
Послышался вздох. Карнистир на какое-то время замолчал, потом заговорил опять.
— Это из-за него я сегодня здесь. Сначала предполагалось, что первым поедет Майтимо, потом Макалаурэ, ну, я думаю, ты уловил смысл последовательности, — в голосе Карнистира послышался намек на усмешку. — Но Курво заявил, что это несправедливо, и прежде чем кто-нибудь успел предложить ему умолкнуть, Майтимо — как неожиданно! — почувствовал себя виноватым и предложил бросить жребий. И вот я тут. Курво, конечно, не этого добивался. Он хотел вынудить Майтимо уступить место ему. Но Майтимо никогда бы не пустил его сюда первым. Слишком боится, что Курво скажет или сделает что-то такое, после чего остальные приехать уже не смогут. Даже интересно, что предпринял бы Майтимо, если бы первый жребий все-таки вытянул Курво... Он и меня-то не хотел пускать, по той же причине. Только напрасно он волнуется. Я довольно безопасен в этом плане, более безопасен, чем сам Майтимо, по правде говоря. Потому что он-то вторым, после Курво, претендует на то, чтобы его вышвырнули отсюда с треском. Вместе с его виной и сожалениями. Он даже не понимает, сколько ненависти может вызвать тем, что его, вроде как, нельзя ненавидеть, раз он раскаивается... Для всех будет гораздо спокойнее, если они просто увидят то, что ожидают увидеть: чужака, которому нет до них дела. Даже если — сейчас — это не совсем так... Двадцать тысяч эльдар... В голове не укладывается. Это едва ли не больше, чем весь наш народ... Теперь, после того штурма... Не хочу этого знать. И думать об этом. Я перестал бы, если б я мог.
Слова сначала лились потоком, потом посыпались, как камни во время горного обвала. Феанаро слушал, разрываясь между желанием отгородиться и не слышать и хоть чем-нибудь успокоить сына. Но не мог ни того, ни другого.
Должно быть, его смятение отразилось внешне. Хотя своего тела Феанаро по-прежнему нисколько не контролировал.
Карнистир вскрикнул:
— О, отец! Прости... Я не должен был говорить с тобой об этом. Не должен быть расстроенным, возбужденным или сердитым, чтобы не тревожить тебя. Тьелко же предупреждал! Прости... Я такой глупец...
Он сжал руку Феанаро и тут же испуганно отпустил. Потом снова накрыл его пальцы своими. Сказал, явно стараясь успокоиться:
— Ничего. Сейчас я найду другую тему. Лучше.
Но на Феанаро уже навалилась всей тяжестью неимоверная усталость, и больше он ничего не слышал и вообще не ощущал. Пока кто-то не коснулся губами его лба и не сказал:
— Просыпайся. Пора просыпаться...
Так он сам когда-то будил своих сыновей, когда они были маленькими, а их сон по-детски крепким.
Феанаро не проснулся. Он все еще не мог. Но способность чувствовать, слышать и понимать вернулась к нему.
— Извини, отец, я должен был попробовать, — сказал тем временем Амбарусса, младший из его сыновей. — Но это неправда, тебе еще не пора просыпаться. Отдыхай, а я посижу с тобой. Расскажу тебе о Митриме. Ты, конечно, помнишь, как мы в первый раз увидели озеро, огромное и будто наполненное звездами до самого дна. При свете Луны и Солнца оно выглядит по-другому, но тоже красиво. Хотя солнечный свет не так часто отражается в нем, как мог бы. По утрам, а иногда целые дни над озером стоит туман...
Он долго говорил об озере, о горах и лесе, обо всех местах, которые он исследовал вместе с братом. Феанаро упивался его присутствием и снова жалел, что никак не хватает сил проснуться.
Потом Амбарусса, видимо, устал рассказывать и надолго замолчал. А когда заговорил опять, голос его изменился. Оживление ушло, сменившись тоской.
— Здесь очень красиво, а теперь и светло, но, знаешь, куда бы я ни пошел, что бы я ни увидел, я не могу забыть, что этот край не земли моего рождения, и никогда он не сможет сравниться с ними. Как никогда чужая женщина, как бы она ни старалась, не может сравниться с матерью. Уверен, ты понимаешь, что я имею в виду. Больше никто не понимает. Даже Амбарусса не испытывает того же самого, хотя и смотрит сочувственно. Так что я ни с кем об этом не говорю. Я знаю, что и с тобой не должен об этом говорить. Сейчас. А когда ты поправишься, тем более. Был бы здесь Курво, он бы мне мигом растолковал, что ты захочешь об этом сказать... И вряд ли ошибся бы... К тому же теперь, когда ты снова с нами, я, наверное, смогу научиться любить Эндорэ. Хотя бы немного.
От страдания в голосе сына Феанаро снова попытался сбежать поглубже в сон, и у него получилось. Но облегчение не было долгим. Сон заполнился видениями. Феанаро снились горящие корабли. Охваченные пламенем темные силуэты. Рассыпающиеся искрами лебяжьи головы. И на одном из кораблей Феанаро вдруг увидел своего младшего сына. Татьярусса, тоже объятый пламенем, метался вслепую... Этого на самом деле не происходило. Феанаро разбудил всех сыновей, и, когда горели корабли, младший Амбарусса стоял рядом с ним. Этого не происходило! Какая-то часть Феанаро все еще продолжала помнить правду, даже во сне. Но он все равно не мог помешать себе закричать от ужаса и отчаяния.
Наверное, и в реальности тоже. Потому что следующим, что почувствовал Феанаро, были руки, которые держали его за плечи, — знакомое ощущение, — в то время как голос, тоже знакомый, говорил:
— Тише, тише. Ты в безопасности. Никто не причинит тебе боли.
Его напугала вовсе не боль. Но вряд ли кто-то снаружи мог знать об этом. А жуткое видение теперь развеялось, так что Феанаро понемногу расслабился, и вскоре руки отпустили его.
Послышался другой голос — женский — один из тех, которые в последнее время тоже уже стали очень знакомыми.
— Прости, что потревожили, Государь, но мы никак не могла его успокоить, а он так метался, что раны...
— Я понимаю. Вы правильно сделали, что позвали меня. И надеюсь, сделаете это снова, если понадобится. А сейчас скажите, ему стало хуже?
— Нет, скорее, ему стало лучше, — ответил женский голос, довольно уверенно, но тут же обратился к кому-то с вопросом: — Нинквидиль?
— Да, я тоже думаю, что кошмары — своего рода знак выздоровления, — подтвердил еще один знакомый женский голос. — Раньше он был слишком слаб, чтобы грезить. А теперь появились сны. Мы подберем что-нибудь, чтобы они не тревожили его и не начали отнимать силы. Просто это случилось неожиданно.
Они говорили что-то еще, но Феанаро не слышал их. Как только ужас и возбуждение отступили, он почувствовал себя истощенным. Его опять потянуло глубже в сон, и он не мог сопротивляться этому, хотя и боялся, что снова пригрезится нечто жуткое.
Однако прежде чем могли появиться любые видения, Феанаро почувствовал, как кто-то наносит ему на грудь и крылья носа мазь. После чего запах лаванды затмил все другие ощущения, которые он испытывал или мог бы испытывать. Феанаро заснул спокойно, и сны не возвратились, чтобы пугать его.
А запах лаванды быстро стал таким привычным, что Феанаро перестал его замечать. Как в Ангамандо не замечал запахов крови и опаленной плоти, и... Одна мысль об этом вызвала дрожь, такую сильную, что он прикусил себе язык и, кажется, едва не упал. Кто-то закричал. Послышались торопливые шаги... какие-то шорохи и стук... Потом снова вернулись знакомые руки: одна поддерживала его за плечи, не давая метаться, другая аккуратно держала подбородок, чтобы помешать челюсти трястись. Дрожь никак не хотела униматься. Ни от снадобий, ни от горячих камней, которые целители подкладывали в его постель. Единственное, что действительно помогало — эти самые руки, которые касались его и напоминали, что он больше не в Ангамандо, что все закончилось.
Только нельзя было позволять себе вспомнить, что руки принадлежат Нолофинвэ. Потому что эта мысль была по-своему не менее ужасающей...
В конце концов Феанаро все-таки согрелся и успокоился достаточно, чтобы крепко заснуть. И следующим, что коснулось его сознания, стал самый красивый голос на свете.
Все эльфийские голоса красивы. Тот, чей слух терзала речь прислужников Моринготто, никогда уже не сможет не замечать этого. Но голос Макалаурэ был прекраснейшим из всех голосов. Самые обычные слова в его устах уже звучали как законченное произведение искусства.
Он произнес только:
— Доброе утро, отец.
Произнес почти шепотом, явно нарочно умеряя силу своего голоса. Но Феанаро все равно почувствовал, как глаза под веками наполняются слезами.
А Макалаурэ тем временем говорил дальше.
— Тьелко, с тех пор как увидел тебя, продолжает повторять, что мы должны быть очень осторожны, чтобы не потревожить тебя ничем. А теперь и Карно заладил то же самое. Как побывал тут один, так все не успокоится. Поневоле задумаешься, что тут у вас стряслось. Но из него слова не вытянуть об этом. И я не удивлен. Не думаю, что хоть кто-то из нас может и говорить с тобой, и оставаться спокойным. Невозможно быть здесь и не помнить каждый миг о том, что у тебя семеро взрослых сыновей, а, чтобы тебя спасти, понадобился Нолофинвэ... Нолофинвэ, из всех возможных эрухини! Эта мысль каждого из нас сводит с ума. Хотя мы не признаемся друг другу.
Феанаро очень хотел сказать, что на самом деле только одно имеет значение: они живы и не в плену у Моринготто, но не мог. Не мог продвинуться больше ни на полшага к реальности, к пробуждению. До сих пор недоставало сил. На то, чтобы думать о Нолофинвэ их не было тоже. Одно это имя уже отдавалось в голове болью.
— Так что я лучше спою тебе, — несколько неожиданно заключил Макалаурэ.
И сразу же действительно запел, подыгрывая себе на арфе.
Если, когда Макалаурэ говорил, его голос был прекрасен, то его пение потрясало вне всяких слов. Феанаро слушал, и слезы бежали по его щекам. Слезы восторга, которого он так давно — кажется, вечность — не испытывал.
Но Макалаурэ, когда заметил их, не то уронил, не то бросил арфу, заставив струны жалобно зазвенеть, и кинулся к Феанаро. Опустился на колени около постели.
— Ох, отец... Не стоило мне петь, да? — расстроенно спросил он.
А Феанаро не был способен ни возразить ему, ни попросить продолжать. Только слезы, как нарочно, все не прекращались, текли и текли.
Макалаурэ стал осторожно стирать их, шепотом приговаривая то, что все и всегда говорят, когда делают это:
— Тише... Ну что ты... Тише... Все хорошо... Я здесь... с тобой... Тише...
Под это утешительное присловье, чувствуя прикосновения Макалаурэ к своему лицу, Феанаро в очередной раз крепко заснул и перестал слышать и чувствовать.
После этого первым ясным ощущением, которое он испытал, был вкус коймаса на языке. Кусочек хлеба жизни таял во рту, отдавая свою питательную и исцеляющую силу. Но Феанаро, впервые за все время, проведенное не в Ангамандо, почувствовал что-то вроде досады. Он скучал по своим сыновьям, хотел быть с ними, но каждый раз уставал слишком сильно и слишком скоро.
"Проклятая слабость тела" — подумал он.
И негромкий спокойный голос в его голове спросил:
"А разве сам ты ни разу не желал заснуть, чтобы больше не слышать, не знать и не чувствовать того, что тяжело для тебя?"
"Что ж, проклятая слабость духа тоже" — согласился Феанаро сам с собой.
Может быть, со своим сердцем. Или, наоборот, разумом. С какой-то наиболее правдивой частью себя, которая часто говорила с ним голосом, похожим одновременно на голос его отца и на голос Нерданель.
Со слабостью своего тела Феанаро ничего поделать не мог. Даже просто переносить уход целителей было уже крайне утомительно, особенно с тех пор, как они решили, что просто обрабатывать тело целительными снадобьями недостаточно, и принялись разрабатывать мышцы и суставы и улучшать ток крови с помощью массажа и упражнений. От всего этого Феанаро больше и больше чувствовал себя заготовкой на верстаке. Но ни помешать, ни помочь был не в силах. Только терпеть и надеяться, что это все в конце концов сработает так же хорошо, как до сих пор работали снадобья, избавляя его от бесчисленных ран.
Но укрепить собственный дух было в его власти. И он должен был сделать это. Должен был все вспомнить, осмыслить и понять, наконец. Чем Феанаро и занялся с беспощадной решимостью, спускаясь в глубины собственной памяти, как некогда спускался в не исследованные прежде пещеры. Искал ответы на вопросы, как когда-то искал руду и кристаллы. Вслушивался в голоса эльдар, как в голоса гор.
Первым из всех вопросов был такой: как все это вообще стало возможно? Как Нолофинвэ и его народ попали на этот берег, где их не должно было быть никогда? Феанаро просеивал слово за словом, разыскивая подсказки.
..."Ты ведь смог перейти Хэлкараксэ так же, как и я"... "И любой, потерявший близких в Хэлкараксэ"... Хэлкараксэ. Вот и ответ. Простой и жуткий. Феанаро помнил, как стоял на краю ледяной дороги, по которой никуда не пройти, и оттуда прямо в лицо ему дышала и скалилась сама смерть. И он повернул к Альквалондэ.
Больше связных мыслей не было. Только вспышки цветов под веками: белый, черный. синий — Хэлкараксэ, белый, красный, черный — Альквалондэ. Синий, черный, красный — Лосгар. Все размыто и неясно. Не видения, а тени от них. Тяжелые и душные тени, из которых хотелось вырваться, но не получалось. Феанаро изнемогал среди них, пока не ослабел и не провалился снова в сон совершенно без сновидений. В непроглядную, однако успокоительную темноту. откуда уже не тянуло возвращаться навстречу звукам и другим ощущениям.
Но была вещь, от которой Феанаро отгородиться не мог: кто-то гладил его по волосам. Снова. Как в тот раз, когда он впервые после Ангамандо услышал голоса сыновей. Теперь Феанаро узнал прикосновение. Точно такое, как он чувствовал тогда. А прежде, еще в Валиноре, видел. Видел, как его третий сын делал это.
Тьелкормо умел, вопреки собственному имени и нраву, быть очень осторожным и терпеливым, если осторожность и терпение почему-то становились для него важны. Правда, эльдар, кроме его младших братьев в пору их детства, редко удостаивались таких усилий. Другое дело — кто-нибудь с клыками и лапами или с клювом и крыльями. С ними Тьелкормо возиться было никогда не жаль. И любое животное, особенно пострадавшее, потерянное или просто испуганное, могло найти в Тьелкормо самого надежного и преданного друга, который и поможет, и без колебаний отпустит, когда придет время.
Для Феанаро такая связь с животными — не с прирученными друзьями, а вообще любыми — была удивительной и странной. Но ему хватило чутья быстро понять, что для Тьелкормо это важнее и радостней, чем любая работа рук, и научиться ценить особенную красоту этого призвания.
И вот Тьелкормо гладил Феанаро по волосам и напевал тихонько — как он и раньше часто делал — какую-то мелодию без слов. Во всяком случае, без слов на языках квенди, насчет языков зверей и птиц Феанаро не был так уверен да и не слишком хотел гадать. От песни и от самого Тьелкормо веяло лесом и свежим ветром. В его прикосновениях была ласка и сдержанная сила, которая одновременно и успокаивала, и бодрила, словно переливаясь от него к Феанаро.
Тому даже показалось, что еще чуть-чуть и он, наконец, сможет открыть глаза. Но не вышло. Веки все еще были очень тяжелыми и надежно отделяли Феанаро от мира бодрствования. Так что он уже привычно продолжал лежать и слушать.
Тьелкормо пел долго, а когда перестал петь принялся рассказывать истории. Короткие и смешные, ужасно глупые истории.
— ...и в свете Рана, нового серебряного светила, куртка стала казаться ему не зеленой, а голубой, и он битый час бегал по лагерю, искал "свою" куртку и всем показывал "чужую", потом пришла его жена и живо растолковала что к чему. Только все равно его уже прозвали Зеленая Куртка. И даже на здешний язык перевели, получилось Галенахо. Теперь не отвертится. Если, конечно, еще что-нибудь не отчудит.
Тьелкормо хмыкнул и тут же начал следующую историю:
— А еще один умелец из наших решил приручить местную мелкую рысь, чтобы она вместо кошки ловила мышей в амбарах с зерном. Приручить-то он приручил, и мышей она ловит... только не в амбарах. Каждое утро приносит из леса, на свою долю и на его. А если в доме гости, то и для гостей тоже — каждому по свежей мыши.
Феанаро сам хмыкнул бы, если бы мог. Где только Тьелко набрал таких сказок? Может, правда специально набрал ради встречи, как в путешествии собирают всякие диковинки. А может, придумал на ходу.
Но благодаря этим историям Феанаро вдруг почувствовал себя окруженным живыми эльдар. Множеством эльдар, у которых в жизни было множество вещей, кроме смерти, отчаяния, ужаса и боли. Кроме пыли и пепла.
Отчего и сам Феанаро делался как будто более живым, более сильным. Хотя в конце концов он все равно устал, крепко заснул и не слышал, как Тьелкормо ушел.
Но сознание этого не заставило его чувствовать себя расстроенным и разбитым, как раньше. Наоборот, он впервые после Ангамандо ощутил, как в нем бурлит и ищет выхода энергия. Конечно, не такая, как до плена, нельзя было и сравнивать, как нельзя назвать одну искру целым костром. Но и одна искра — уже что-то.
Воодушевленный такими мыслями, Феанаро даже попытался сам двигать руками и ногами, пока целители в очередной раз им занимались. Только ничего не вышло. Ничего такого, что они — или хотя бы он сам — могли заметить.
После этого, а вернее сказать, из-за этого Феанаро опять принялся разбираться в собственной памяти. Следующим на очереди был вопрос, почему Нолофинвэ пошел за ним в... Имени крепости Моринготто Феанаро в своих мыслях тщательно избегал, чтобы даже случайно не подумать о том, что было внутри, а то нового припадка не миновать. Опять нахлынет ужас. И дрожь, от которой ничего не спасает. И если на этот раз рядом не окажется Нолофинвэ... Нолофинвэ. В нем-то и дело. Зачем он пришел за Феанаро? Чего ради ему это понадобилось?
Ответ отыскался быстро и был очень ясным, не оставлявшим простора для фантазии: "Ради вашего отца и отчасти ради моего"... "Он мой брат"... "Я не собираюсь спорить об этом, с кем бы то ни было"...
Нолофинвэ. Единокровный младший брат. Нежеланный. Нелюбимый. Раздражающий — даже в старые счастливые дни. А потом просто враг. Лживый, трусливый, подлый. Тот, кто в глаза прикидывался благородным и честным, а за спиной только и ждал случая предать. Встать между ним и отцом. Между ним и наследством, принадлежавшим ему по праву.
Тот, кто явился в Эндорэ, пройдя невозможной дорогой Хэлкараксэ, а потом пришел и в крепость Врага. В одиночку встал между Феанаро и вечностью во власти Моринготто. Вырвал его из царства пыли и пепла, вернул к свободе...
Старые, никогда не подвергавшиеся сомнению представления, трещали и рушились, на их месте разверзалась бездна, куда заглянуть было страшно, а не смотреть — невозможно. Один долгий взгляд. И новый побег в спасительное забытье без видений, мыслей и чувств.
— Айя, отец! Ты меня слышишь? Пап!
Голос донесся как будто издалека. Но не узнать его Феанаро не мог. Амбарусса. Старший из них. Миньярусса. Подумав имя, Феанаро представил лицо и, сосредоточившись на нем, как бы придвинулся навстречу голосу.
— Похоже, нет, — решил тем временем Амбарусса. — А дома становится все больше тех, кто верит, будто слышишь. Сначала Тьелко был в общем-то один такой, теперь еще Карно и Макьо тоже... Но, когда я спросил Амбаруссу, он только пожал плечами. Сказал, правды мы все равно не узнаем, пока ты не очнешься. Я, на всякий случай, все-таки буду с тобой говорить. Да и не сидеть же все время просто так... Только о чем рассказывать? Амбарусса, наверное, все самое интересное уже порассказал, когда был здесь. Вот что бывает, когда все свое время проводишь на пару с братом.
В голосе явно послышалась усмешка. Феанаро мог ее даже представить. Но пока он занимался этим приятным делом, тон голоса изменился, стал задумчивым.
— Не думал, что когда-нибудь такое скажу, но, может, было бы лучше, если бы мы разделились. На том берегу. Если бы он мог остаться. Лучше для него, я имею в виду. Здесь с ним творится что-то... Ему здесь плохо. Нам всем было плохо без тебя. Нам все еще плохо без тебя, хотя теперь, по крайней мере, ты в безопасности.
Тут голос Амбарусса прервался. Феанаро в очередной раз горько пожалел, что не может ни пошевелиться, ни сказать хоть слово. Но сделать с этим было ничего нельзя, оставалось только ждать, пока сын справится с собой и опять заговорит.
— Но с Амбарусса происходит что-то еще, на что никто, даже он сам, по-настоящему не обращает внимания. А я замечаю. Он будто прячется ото всех. Притворяется мной. Знаешь, мы всегда немного притворялись каждый другим, разыгрывали остальных — не только братьев, всех, кто не мы. Но из нас-то каждый точно знает, в чем мы разные, и я больше не вижу этого в нем. Не вижу его. И мне страшно. Что если он так совсем исчезнет? Пожалуй, это единственная вещь на свете, которая пугает меня больше, чем мысль, что его могло бы не быть рядом. Пусть не рядом, но лучше бы он был где-нибудь. Мой младший любимый брат.
На этот раз в голосе уже явно послышались слезы, и Амбарусса замолчал резко и надолго.
— Все-таки хорошо, что ты меня не слышишь, — сказал он наконец.
Феанаро, у которого и так уже разрывалось сердце, почувствовал себя еще хуже. Он всегда старался быть самым лучшим отцом и думал, у него получается. А теперь понял, что уже не помнит, когда его сыновья были откровенны с ним о чем-то, что их действительно беспокоит. В детстве и юности, конечно, были. Но вот потом это исчезло, а он не заметил, когда и как. Сейчас они ни за что не доверились бы ему, если бы точно знали, что он их слышит. Сознавать это было больно само по себе. Но еще больнее становилось от мысли, что он и не достоин такого доверия, потому что не может его оправдать. Что он ответил бы любому из них, если бы был должен найти ответ сию минуту? Чем утешил бы? Как помог?
Поглощенный размышлениями об этом, Феанаро уже не слушал историй о здешних землях, которые Амбарусса в самом деле начал ему рассказывать. А когда усталость потянула его глубже в сон, даже обрадовался.
Но сон его был беспокоен. Где-то на краю сознания все еще продолжали звучать голоса сыновей: "Плохо..." "В голове не укладывается..." "...сводит с ума..."
Все что угодно было желанным отвлечением от этого. Еда и вода, отвары, мази, звуки, доносившиеся откуда-то снаружи, может, из-за двери или из открытого окна, попытки целителей заставить руки и ноги Феанаро подниматься и опускаться, сгибаться и разгибаться... что угодно.
Но ничто не длилось долго, слишком скоро и слишком часто Феанаро оставался один на один с собой и своими мыслями. Он и прежде никогда этого не любил, если не мог погрузиться в какую-нибудь проблему из области знаний или сделать что-нибудь руками. Почти всю свою жизнь он мог. Почти всегда, когда хотел.
Но теперь Феанаро был заперт в своем неподвижном теле, и даже мысли ему не повиновались, упорно возвращаясь к его сыновьям. А если уходили от них, то поворачивали к Нолофинвэ. А оттуда — к отцу и его смерти. К Моринготто. К Анг... Нет, только не это!
В конце концов, у Феанаро случился новый припадок или даже два, сразу друг за другом, он не знал точно. Но, казалось, дрожь длилась вечно. И снова знакомые руки держали его, не давая упасть, и знакомый голос шептал слова утешения и надежды. А Феанаро жадно впитывал и слова, и прикосновения, ничего не мог с собой поделать. Они были нужны ему. Необходимы, чтобы отгородиться от ужасов Ангамандо.
Ему необходим был Нолофинвэ. Нолофинвэ... Финвэ... Моринготто... Ангамандо. И круг замкнулся. Вроде бы так и случился второй припадок после первого... или первый просто не кончался.
Наконец, совершенно истощенный Феанаро провалился в черное забытье.
Вырвал его оттуда голос Куруфинвэ, перечислявший, методично, но страстно, кажется, все известные эльдар ругательства и проклятия. Феанаро подумал было, что это такой новый способ заполнить тишину. Как сказал Амбарусса, не сидеть же просто так. Однако скоро выяснилось, что дело все же не в этом.
— ...стол! Почему я все время его сшибаю! То есть теперь уже дважды.
Феанаро улыбнулся бы, если бы мог. Сердце защемило от нежности. Несмотря ни на что, слышать Курво было огромным счастьем, что бы он ни говорил.
— Даже мебель здесь и та против нас! Ладно, хорошо хоть ничего не разбилось. И надеюсь, никто не явится выяснять, что здесь творится. А то мне Майтимо запретил разговаривать с кем бы то ни было, кроме тебя, отец. "Ничего вне принятых среди нолдор форм вежливости" — так он сказал. Совсем спятил! Но пришлось пообещать. С тех пор как ты вернулся — как тебя вернули — с ним такое творится, что трудно стало выдержать его взгляд, не говоря о том, чтобы спорить. А может, он просто злится на меня из-за жребия. Хотя вообще-то жребий был его идеей, я ни слова не говорил про жребий... Но тебе бы это все тоже не понравилось. Я думаю. Наверное. Скорее всего. Я не знаю.
Голос Куруфинвэ задрожал и утих. Потом вернулся, едва слышным шепотом, словно на большее не хватало сил:
— Как бы я хотел в самом деле поговорить с тобой, отец.
Затем послышались шаги, странно нетвердые. После этого Феанаро почувствовал тяжесть, в первые секунды непонятную, а уже после сообразил, что Куруфинвэ встал на колени у постели, а голову положил на постель. Сквозь одеяло прижался лбом к коленям Феанаро.
И тут же Феанаро ощутил дрожь. Но не свою, а Куруфинвэ. Его явно бил озноб от горя и возбуждения. Раньше такого с ним не случалось. Он умел управлять своими чувствами. Лучше, чем сам Феанаро. А Феанаро тоже умел управлять ими. Безупречно. Почти. Когда-то. Бесконечно давно.
Теперь Феанаро не знал, что делать. Да и сделать ничего не мог бы. Но в отчаянии все равно попытался поднять руку. И кисть шевельнулась, пальцы дрогнули и чуть согнулись. Может быть. А может, дрожь Куруфинвэ заставила дрожать и тело Феанаро тоже.
В любом случае, этого было мало. Даже если движение и вправду было, Феанаро все равно не мог бы дотянуться до сына, не мог коснуться. Так что просто лежал, прислушиваясь к тому, как дрожь сменилась рыданиями, рыдания тихими слезами. А слезы относительно ровным дыханием спящего.
Прислушиваясь к дыханию сына, Феанаро и сам заснул гораздо глубже, чем удавалось ему все последнее время, и на гораздо более долгий срок. Настолько долгий, что, когда он снова смог ощущать что-то, происходящее во внешнем мире, ему сперва показалось, что Куруфинвэ каким-то образом превратился в Майтимо.
Правда, уже через мгновение Феанаро осознал, что этого произойти не могло. Просто теперь Майтимо сидел у его постели, почти в той же позе, только лбом прижимался не к коленям, а к руке Феанаро, и Феанаро мог чувствовать, как горяча его кожа.
Голос Майтимо звучал глухо и хрипло. Словно он сорвал его в крике. Но Феанаро не слышал, чтобы он кричал. Может быть, он кричал не здесь. Может быть, он кричал где-то, где никто не мог бы его услышать. Это было похоже на Майтимо.
— Я старался позаботиться обо всех, — говорил он своим глухим и хриплым голосом. — Но, очевидно, я не мог позаботиться о тебе. Не сумел позаботиться, хотя теперь все мы знаем, что это возможно. Но даже уже зная, я все равно не могу представить...
Его голос прервался, послышался сухой всхлип. Затем Майтимо заговорил снова, упрямо и зло:
— А я должен был. Все равно должен был. И если я не смог себе этого вообразить, это моя вина, только моя. Если бы я был другим, все могло бы быть иначе. Все могло бы быть иначе, — повторил он другим, отстраненным тоном, с заметным ударением на слове "все".
Потом тяжело вздохнул и продолжал уже с какой-то обреченностью:
— Но я тот, кто я есть. И все так, как есть. И я думаю, что с остальными своими обязанностями я справился не лучше. Когда ты вернешься к нам, отец...
Он замолчал. Совсем. И в этом молчании было больше горечи, чем могло быть в любых словах. Майтимо не верил, что Феанаро способен помочь, что может справиться со всем этим. Хотел верить, но не мог. И Феанаро знал, что он прав. И, если бы сейчас Феанаро открыл глаза, ему оставалось бы только признать это.
Но Феанаро не мог открыть глаза. До сих пор. Зато мог спать, уйти ото всего в спокойствие сна без сновидений. Он все еще чувствовал достаточно усталости для этого, и она становилась только сильнее, с каждым мгновением.
Он уже не ощущал почти ничего, кроме жара Майтимо на своей коже. Но и это ощущение блекло. И уже на самой границе глубокого сна Феанаро снова услышал голос — разумный голос, похожий на голос отца и на голос Нерданель — который сказал:
— Но ты не сможешь спать вечно. Ты должен будешь проснуться или уйти.
Голос, наверное, был прав. Он обычно бывал прав. Но Феанаро отмахнулся от него. Он и прежде уже делал это. В последнее время перед пленом так часто, что совсем перестал его слышать.
"Так почему бы не сделать так и теперь?" — подумал Феанаро.
С этой мыслью он погрузился в темноту, где больше ничто его не трогало.
Нолофинвэ
читать дальше— Государь!
Обернувшись на оклик, Нолофинвэ увидел, что к нему спешит Нинквидиль. От этого зрелища сердце вдруг тревожно замерло. Целительницы уже звали его на помощь раньше, но в те разы за ним приходила Сайриэн, и это, говоря откровенно, беспокоило его меньше.
Обе леди были ученицами Эсте, сведущими и опытными в делах исцеления. Обе отличались отменной стойкостью под ударами судьбы, иначе у них не хватило бы сил, чтобы перейти Хэлкараксэ, теряя родных, друзей и подопечных, и после этого продолжать заниматься врачеванием, а тем более чтобы взяться за исцеление Феанаро. А они взялись и делали все возможное, чтобы вытащить его с порога Чертогов Мандоса обратно в мир живых. Обеим им Нолофинвэ доверял полностью. Но в Нинквидиль чувствовалась какая-то особая, почти пугающая, несгибаемость, и Нолофинвэ понимал, что она не пришла бы сама, если бы все не стало совсем плохо.
Но почему? Состояние Феанаро в последние недели неуклонно улучшалось. Хотя было несколько случаев, от которых у Нолофинвэ кровь стыла в жилах, целительницы говорили, это кризисы, неизбежные на пути к выздоровлению, и скоро Феанаро очнется. Да и опыт Нолофинвэ подсказывал то же. Когда Турукано... Нет, нельзя вспоминать об этом. Нужно думать о Феанаро, ведь это он сейчас балансирует между жизнью и смертью.
— Говори! — приказал Нолофинвэ, видя, что Нинквидиль, приблизившись и поклонившись, так и не собралась сказать что-нибудь.
Нинквидиль потупилась, что было совсем уж на нее непохоже. И обращаясь к сапогам Нолофинвэ, сказала:
— Я не знаю, что произошло. По всем признакам он должен был уже очнуться. Но этого не случилось. А сегодня утром мы заметили, что седины в его волосах снова стало больше. Сейчас ее еще больше. И весь он выглядит так странно, что я не могу описать. Будет лучше, если ты увидишь все сам.
При последних словах она все-таки подняла взгляд на Нолофинвэ. Он только кивнул, не чувствуя сил сказать хоть что-то, и они вместе пошли к Дому Исцеления.
Едва зайдя в комнату, где лежал Феанаро, Нолофинвэ понял, что имела в виду Нинкведиль, говоря "весь он выглядит странно". Феанаро казался полупрозрачным. Не просто ужасно бледным и запредельно худым — таким он был все время после Ангамандо, и улучшения происходили очень медленно — а действительно полупрозрачным, как будто его тело утрачивало плотность, готовясь исчезнуть. И в красно-оранжевых красках заката чудилось, что он сгорает заживо.
Нолофинвэ почувствовал, как внутри что-то оборвалось, и сделал судорожный глубокий вдох, от которого ему неожиданно и правда стало легче, потому что воздух в комнате был насыщен парами листа жизни, чьи листья Сайриэн растирала в ладонях и бросала в горячую воду. Увидев Нолофинвэ, она склонила голову в молчаливом приветствии, но занятия своего не прервала.
Нолофинвэ шагнул к Феанаро, на ходу велел коротко:
— Оставьте нас!
Сайриэн стряхнула с ладоней в воду еще порцию листа жизни, а потом обе целительницы вышли бесшумно, словно растворились в воздухе.
Нолофинвэ встал у изголовья постели Феанаро. Потом опустился на колени. Осторожно дотронулся до волос Феанаро: седины действительно было больше, чем когда Нолофинвэ видел его в последний раз, хотя не столько, как когда тот был прикован к скале в Ангамандо. Нет, не столько. И все же Феанаро уходил. Еще чуть-чуть и его будет уже не достичь. Не позвать обратно.
А сейчас, может быть, еще можно позвать. Нолофинвэ положил руку на лоб Феанаро, почти ожидая, что он окажется нестерпимо горячим, но кожа на ощупь была не жарче и не холоднее, чем у самого Нолофинвэ.
Да, позвать Феанаро назад еще можно. Только как? Нолофинвэ чувствовал, что у него есть только одна-единственная попытка. А значит, он не должен ошибиться.
Но что сказать? "Вернись, твоя жизнь не должна закончиться так, не после всего, что ты перенес"? Но жизнь эльдар вообще не должна заканчиваться. Любой конец ужасен. А сколько их уже видел Нолофинвэ? Не счесть.
"Вернись, ты нужен тем, кто любит тебя"? Каждый нужен тем, кто его любит. Если бы это всегда помогало, не приходилось бы так часто видеть живых, окаменевших или обезумевших от горя над холодными телами дорогих сердцу эльдар. Не пришлось бы и самому терять...
Нолофинвэ сделал глубокий вдох, заставляя себя сосредоточиться. В открытое окно неожиданно залетел легкий незлой порыв ветра, коснулся лица, как будто утешая и поддерживая, но в то же время и заставляя расправить плечи. Не сдаваться!
Что же сказать? "Вернись, потому что я зову тебя"? Но когда Феанаро делал хоть что-то просто потому, что Нолофинвэ просил его об этом? Сама идея казалась странной, Нолофинвэ потряс головой.
И все-таки должен был быть верный путь. Нужно только его найти.
Нолофинвэ закрыл глаза, прислушиваясь к себе. Какими бы разными ни были он и Феанаро, все же они — дети одного отца. Финвэ учил их обоих и учил одному и тому же. А они оба учились жадно, больше всего на свете желая, чтобы отец гордился ими.
Правда, во все время Исхода из Амана Феанаро ни разу не подал знака, что помнит хоть что-нибудь, чему учил своих детей Финвэ. Но эти истины, наверное, ждали своего часа где-то в глубине его духа. Что ж, или они дадут о себе знать теперь, или не проявятся уже никогда.
Решившись, Нолофинвэ позвал негромко:
— Феанаро!
И тут же повторил громче:
— Феанаро!
И в третий раз:
— Феанаро! Феанаро, сын Финвэ! Проснись, ты можешь еще послужить своему народу!
— Едва ли.
Этот голос: тихий, резкий и хриплый, не напоминал голос Феанаро, каким его помнили большинство эльдар. Но был похож на тот, что Нолофинвэ слышал на скале. Правда, теперь он звучал яснее — над гортанью и связками, конечно, потрудились целители.
Нолофинвэ открыл глаза и встретился взглядом с Феанаро. И сразу невольно отдернул руку. Они обычно не прикасались друг к другу. Хотя теперь беспокоиться об этом было скорее поздно.
Феанаро отвернулся от Нолофинвэ и уставился в окно. Глядя на закат, он сказал:
— Сомневаюсь, чтобы я смог помочь хоть кому-то.
— Твое тело еще окрепнет, и ты снова... — не раздумывая, поспешил заверить Нолофинвэ.
Но Феанаро оборвал его на половине фразы:
— Не в том дело. Я не принадлежу этому миру, он кажется мне чужим и странным.
На этот раз Нолофинвэ заговорил медленно, подбирая слова:
— В сиянии Новых Светил мир действительно выглядит странно. Все дивятся этому, и мы, и местные эльфы. Но, уверяю тебя, это тот же самый мир, в котором мы жили раньше.
— Возможно, это тот самый мир, в которым ты жил раньше, — ответил Феанаро. — Но определенно не тот, в котором жил я. Не в последние несколько дюжин лет уж точно.
Нолофинвэ, услышав такое, поглядел на Феанаро с тревогой: кто знает, что стало с его разумом в плену, может, Моринготто наложил на него какие-то злые чары, которых никто не сумел распознать? Что же теперь? Позвать целителей? Но целители все, что могли, уже сделали и теперь позвали на помощь самого Нолофинвэ...
Феанаро тем временем собрался с силами и продолжил говорить:
— Я жил в мире, где меня, за редким исключением, окружали трусы, слабаки или предатели. Где лучше и правильнее всего было ударить самому, не дожидаясь, пока мне нанесут удар. В этом мире, я был, безусловно, прав, когда приказал силой занять корабли телери, и еще больше прав, когда оставил всех недовольных в Арамане вместе с тобой. Избавился разом от лишнего груза и от опасного врага.
Нолофинвэ не мог слушать это спокойно. Внутри все стыло и горело одновременно. Он вскочил на ноги, отступил на несколько шагов. В глазах темнело, в ушах звенело, так что голос Феанаро можно было расслышать уже с трудом.
Но Феанаро вдруг сказал:
— В том мире я оставался бы на скале вечно. Как хотел Моринготто, потому что тот мир принадлежит Моринготто. И, милостью Эру, на самом деле не существует.
Нолофинвэ почувствовал себя так, словно только что выбрался из черной полыньи на твердый лед: дышать было трудно, думать — тоже, но, по крайней мере, он был жив. Что ж, слова Феанаро всегда обладали большой силой. Они были оружием. Хотя еще недавно такое сравнение никому не пришло бы в голову, потому что слова — это то, что есть у квенди для других квенди, а оружие совсем для другого. Теперь все изменилось.
А Феанаро продолжал говорить:
— Но я жил в том мире так долго и совершил так много, что, должно быть, сам стал его частью.
С этими словами Феанаро снова закрыл глаза и замолчал. Будто и не просыпался, не возвращался к жизни, а только уходил дальше и дальше. Слова Феанаро были оружием, и теперь он обратил это оружие против себя самого. Решительно и безжалостно обличал себя и вынес себе приговор.
Сколько раз в Хэлкараксэ Нолофинвэ думал то же самое, сколько раз мысленно проклинал Феанаро, говорил, что он не лучше Моринготто и заслужил смерти. Но невозможно было теперь смотреть, как он и вправду умирает.
— Нет, подожди! — воскликнул Нолофинвэ, бросился опять к постели, схватил Феанаро за руку и сильно сжал.
По лицу Феанаро пробежала болезненная судорога, но глаза он открыл и посмотрел в лицо Нолофинвэ. А Нолофинвэ того и добивался, и на этот раз он не отдернул руку, а сел на пол рядом с постелью, продолжая держать пальцы Феанаро в своих, хотя уже не давил.
— Никто не принадлежит Моринготто, — очень ровно и четко произнес Нолофинвэ. Это было легко, он действительно верил в то, что говорил. — Никто и ничто. Моринготто умеет только разрушать и красть, но ни разрушенное, ни краденное не становится его и никогда не станет. Даже если он заставил тебя видеть мир иным или, как ты говоришь, жить в другом мире, все равно ты не его. Ты, как все Дети Эру, принадлежишь только этому миру, здесь ты родился, здесь твой дом, и ты вернулся домой.
По лицу Феанаро снова пробежала судорога.
— О, я помню, каково это, вернуться домой... а дом разрушен, надежные ворота смяты, точно тонкая бумага, и на плитах двора темнеет кровь...
Нолофинвэ вздрогнул. Он знал, о чем сейчас вспоминает Феанаро, и, в этом, если ни в чем другом, полностью разделял его чувства. Конечно, для Нолофинвэ Форменоссэ не был домом, но все равно ужасно было видеть искореженные ворота и кровь... и тело. Тело отца. К тому моменту, когда Нолофинвэ достиг Форменоссэ, тело все еще продолжало лежать там, где жизнь покинула его. Ни у кого не хватало духу притронуться к нему.
У Нолофинвэ тоже не хватило. Подготовкой тела отца к похоронам занялись Финдис и Фаниэль, и это благодаря художественным талантам своей второй дочери Финвэ выглядел достойно, когда его несчастные подданные прощались с ним в последний раз.
Нолофинвэ страшно было представить, чего бедной Фаниэль стоил этот труд. После она ни слова не говорила об этом. Ни разу. А теперь сестра уже в Чертогах Мандоса. Встретила ли она там отца? Утешилась ли хоть немного?.. Может, и Феанаро найдет там утешение? Может, жестоко удерживать его?
Нет! Феанаро всегда страстно любил жизнь. Он не выбрал бы смерть, если бы мыслил по-настоящему ясно. Значит, надо бороться за него. Не останавливаться.
— Твои сыновья построили новый дом, на этом берегу, — сказал Нолофинвэ.
При слове "сыновья" лицо Феанаро на миг просветлело, но миг этот быстро прошел.
— Дом, где все они глубоко несчастны, — сказал он.
— Твоя смерть уж точно не сделает никого из них счастливее, — заметил Нолофинвэ.
— Они уже научились жить без меня, — ответил Феанаро. — Они привыкнут, что меня нет. А помочь им я все равно не в силах. Некоторые из них уже догадываются об этом, а некоторые еще нет, а я даже не знаю, что хуже. И прежде чем ты опять скажешь что-нибудь о народе, которому я могу послужить, — Феанаро вздохнул. — Я напомню, что нолдор меня ненавидят.
О сыновьях Феанаро и о том, какие беды, кроме отсутствия отца, их постигли, Нолофинвэ знал немного, а в словах Феанаро о нолдор точно была большая доля истины, и отрицать ее Нолофинвэ не мог. Но сказал осторожно:
— Твои последователи всегда любили тебя горячо и искренне. Не думаю, чтобы их чувства могли измениться.
— Ты не был в Лосгаре, когда сгорели корабли, — возразил Феанаро.
О да! В Лосгаре Нолофинвэ точно не был. Ни он, ни еще семьдесят тысяч нолдор. Они в это время сходили с ума от отчаяния в Арамане. При воспоминании об этом нутро Нолофинвэ снова обожгло гневом. Нолофинвэ с усилием этот гнев подавил, понимая, что Феанаро сейчас явно не хотел ранить его.
— Кажется, я отвык обращаться со словами, — произнес Феанаро, заметив его реакцию. — Я хотел сказать, ты не знаешь, как мой народ воспринял это решение, — продолжал он. — Если думаешь, что они поддержали меня все как один, ты ошибаешься. Даже мой собственный первенец был против.
Этого Нолофинвэ не знал и не предполагал. Но вслух изумляться не стал. Ни к чему.
— А уж народ, — губы Феанаро скривились в невеселой усмешке. – Немалая часть из них смотрела на меня с таким непониманием и ужасом, что оставалось изумляться, как они при моем появлении не убегают куда глаза глядят, вопя во все горло. Тогда я, конечно, думал, что меня все еще окружают предатели. Теперь я все думаю, что ж они все и вправду не разбегались? Совсем не умеют заботиться о себе. Да и я о них не заботился.
— Может, и так, — ответил Нолофинвэ. — Но они любят тебя. Они пытались тебя спасти.
— И отдавали свои жизни ни за что, об этом я и говорю, — мрачно заключил Феанаро.
Насколько понимал Нолофинвэ, говорил Феанаро все-таки не об этом, но искусный оратор, конечно, может все, что услышит — то есть абсолютно все — использовать для подкрепления своей позиции.
С ним говорить опасно. Однако и молчать нельзя. Замолчать — значит, уступить. По крайней мере, когда имеешь дело с Феанаро. Но уступать Феанаро сейчас нельзя. Впрочем, и раньше было нельзя, а не очень-то помогало... Только это не повод не пробовать.
— Они любят тебя и отдавали свои жизни за это, а вовсе не ни за что, — возразил Нолофинвэ вслух. — Теперь ты можешь отблагодарить их за преданность. Стать владыкой, которого они заслуживают.
— Да? — спросил Феанаро. — А как, по-твоему, я узнаю, что стал именно тем, кем надо, а не кем угодно еще? Я, знаешь ли, и раньше думал, что стал достойным королем нолдор.
Это был сложный вопрос. Слишком сложный, чтобы быстро найти на него серьезный ответ, поэтому Нолофинвэ усмехнулся и сказал:
— Ну, если коротко, пока твои подданные не смотрят на тебя так, как будто вот-вот убегут с воплями, дела идут неплохо.
Феанаро в ответ не усмехнулся, а сказал так тихо, что Нолофинвэ едва смог его расслышать:
— Они начали смотреть на меня так только в Лосгаре. Когда было уже поздно. А всех, кто смотрел на меня так раньше, я оставил на западном берегу. Что ж мне теперь придется взять у тебя твоих нолдор, для проверки? Да ты ведь не отдашь, правда?
Теперь Феанаро усмехнулся. Но уже Нолофинвэ не мог ему ответить. Правда была в том, что перешедшие Льды никогда, что бы ни случилось, не признают Феанаро своим владыкой, и Нолофинвэ не стал бы даже пытаться их на это толкать. Но как сказать об этом и не подтолкнуть самого Феанаро к Чертогам Ожидания?
— Они не моя собственность, — начал Нолофинвэ.
Но Феанаро прервал его:
— Я просто пошутил, не стоит так бледнеть. Я хочу вести их за собой не больше, чем они хотят пойти за мной. Можешь поверить. Я вообще больше не думаю, что мне стоит за собой кого-то вести.
Нолофинвэ, услышав это, так и замер, не зная, что сказать. Феанаро, которого он помнил, едва ли произнес бы нечто подобное. С другой стороны, было бы нечестно сказать, что он знал Феанаро хорошо. В последние годы перед гибелью Древ они совсем не общались, до этого довольно долго почти не общались, а еще раньше общались куда меньше, чем обычно общаются братья.
А Феанаро вдруг добавил:
— И не думаю, что могу, как ты сказал, "просто иметь дело с последствиями" всего, что я сделал.
Это вернуло Нолофинвэ дар речи.
— Я сказал? — с недоумением переспросил он. — Когда?
— Когда вы тут с моими сыновьями договаривались, как часто они смогут меня навещать.
— О. — отозвался Нолофинвэ, вспомнив, что это был за разговор. — Не стоит относиться к моим словам так серьезно, — сказал он. — Во всяком случае, к этим. В тот момент я был очень занят, пытаясь не упасть в обморок, с одной стороны, и не сделать твоему сыну Карнистиру чего-нибудь такого, о чем потом точно пожалею, с другой стороны.
— Ясно, — ответил Феанаро, помолчал и потом добавил: — Знаешь, ему на самом деле не все равно. Карнистиру. И всем им. Они лучше, чем ты думаешь. Мои сыновья, и мой народ тоже.
Голос Феанаро, пока он произносил это, по-настоящему ожил. Впервые за все время разговора в нем зазвучали чувства, не похожие на обреченность. Нежность мешалась с беспокойством.
И Нолофинвэ ухватился за это.
— Я не знаю, — сказал он резко. — Зато ты знаешь. Знаешь, какие они. Знаешь, в чем они нуждаются. Вот и не бросай их снова!
Это был вызов. Встряска. Нолофинвэ уже случалось делать такое с другими, и не раз. С ним самим подобное тоже проделывали. Вот почему он точно знал, что это хоть и было болезненно, зато работало. Иногда.
Но Феанаро не ответил.
Только снова закрыл глаза.
— Хотя бы попытайся, пожалуйста, — намного мягче попросил Нолофинвэ.
И с трудом подавил нездоровое желание рассмеяться — сказал бы ему кто-нибудь в Арамане, что однажды он станет практически умолять Феанаро не умирать и принять на себя главенство над народом нолдор, по крайней мере, над его частью.
— Да ничего я не знаю, — ответил Феанаро, не открывая глаз.
— Знаешь больше, чем я, — настойчиво откликнулся Нолофинвэ. — О своем народе уж точно больше. И они доверяют тебе больше, чем мне.
— Если бы они действительно беспокоились о себе, то не стали бы, — возразил Феанаро.
После этого Нолофинвэ буквально подавился следующими своими словами, так что Феанаро даже спросил:
— Что?
— Финдекано как-то сказал мне тоже самое, — честно ответил Нолофинвэ.
— А у него-то что за проблемы? — удивился Феанаро, все еще не открывая глаз.
— Альквалондэ, — коротко пояснил Нолофинвэ.
Вероятно, этого слова вообще не стоило произносить. Но иногда на прямой вопрос существует только прямой ответ. Ничего не поделаешь.
— А, ну да, я и забыл, — произнес Феанаро без всякого выражения.
— Ему я сказал, что достойный владыка не тот, кто не делает ошибок, а тот, кто их осознает и не повторяет.
— Но я не из их числа, — отозвался Феанаро, он открыл глаза и мрачно скривился. — Те, кому, чтобы понять, нужен плен у Моринготто, не считаются.
И он опять закрыл глаза. Вот же упрямец. И всегда был таким. Ни с кем, кроме себя, не считался. От этих мыслей подавляемый гнев все-таки прорвался наружу, и Нолофинвэ воскликнул:
— Уже все решил, да?! Опять, как всегда, умнее всех?! И значения не имеет, что я тут говорю?! А ты не думаешь, что должен мне?! Должен хотя бы за возможность умереть не в Ангамандо?!!!
При слове "Ангамандо" Феанаро сжался, как будто стараясь стать незаметнее и глядя на Нолофинвэ с ужасом. Это тут же погасило вспышку Нолофинвэ.
— Прости, — сказал он. — Я не вправе был говорить такого. Ты ничего мне не должен. Забудь.
Феанаро некоторое время ничего не отвечал, потом сказал:
— Да нет, ты почти прав.
Нолофинвэ еле удержался, чтобы с размаху не стукнуть по чему-нибудь кулаком. Вот что такое: скажешь дельную вещь — получишь сто сорок четыре возражения, а скажешь глупость — и сразу почти что прав.
— Надо было сказать просто "за возможность умереть", тогда ты был бы совсем прав, — продолжал Феанаро. — Потому что в Ангамандо возможности умереть у меня вообще не было. Я пытался. Надеялся. Только зря. А теперь этот выход наконец возможен.
— Теперь для тебя возможно гораздо больше выходов, даже если пока ты их не видишь, — горячо сказал Нолофинвэ. — Они есть. Не стоит так спешить воспользоваться ближайшим. Я не могу обещать тебе, что все будет просто. Или что кончится хорошо. Но ты, по крайней мере, будешь знать, что попробовал.
— Ладно, — ответил Феанаро.
Нолофинвэ, не ожидавший такого, уставился на него с недоумением.
Феанаро усмехнулся.
— Ладно, — повторил он. — Твоя взяла. Правда. Я остаюсь жить.
— Надолго? — настороженно спросил Нолофинвэ.
— Совсем, — ответил Феанаро. — Без подвоха.
— То есть, когда я завтра приду, ты точно будешь здесь? И будешь бодрствовать? — спросил Нолофинвэ.
— Насколько это в моей власти, — ответил Феанаро. — А ты завтра придешь?
Нолофинвэ на мгновение замолчал. Договариваться с Феанаро о встрече было странно. Он давно отвык. Но сказал:
— Приду. Вечером.
— Вечер — это как сейчас? — уточнил Феанаро.
— Да, как сейчас, — ответил Нолофинвэ. — Или немного позже.
— Хорошо, — сказал Феанаро.
Он как будто хотел добавить что-то еще, но промолчал. Нолофинвэ тоже ждал молча. Через несколько мгновений Феанаро все-таки сказал:
— Можешь дать мне воды? Я не помню, когда в последний раз говорил столько.
— Конечно! — воскликнул Нолофинвэ.
Он тут же поднялся на ноги и наполнил деревянную чашку из стоявшего на столе кувшина, досадуя на себя, что сам до сих пор не подумал об этом. Ведь предостаточно же имел дела с больными. А теперь выходит, будто он хотел заставить Феанаро просить об этом.
Нолофинвэ вернулся к Феанаро, приподнял его за плечи и помог напиться.
— Спасибо! — сказал Феанаро, когда вода в чашке кончилась.
— Еще? — предложил Нолофинвэ.
— Нет, — отказался Феанаро. — Я думаю, хватит для первого раза.
Нолофинвэ осторожно убрал руку, которой поддерживал Феанаро. Тот сразу откинулся на подушку и закрыл глаза, а потом сказал:
— Сейчас я просто устал.
Это было, скорее всего, правдой. Он действительно давно не говорил столько. Давно не говорил вообще. Да и темы их беседы были, мягко говоря, не из легких. Нолофинвэ и сам чувствовал себя утомленным.
— Тогда отдыхай, — сказал он. — До завтра.
— До завтра, — отозвался Феанаро голосом того, кто уже наполовину ушел на Дорогу Грез.
Нолофинвэ тихо вышел из комнаты и затворил за собой дверь. В коридоре к нему тут же подступили целительницы.
Нолофинвэ произнес одно слово:
— Очнулся.
Усталость навалилась на него со страшной силой, и он всей душой надеялся, что расспрашивать его целительницы не станут.
Они не стали, только переглянулись с облегчением. Потом Нинквидиль протянула Нолофинвэ чашку, вроде той, из которой он только что поил Феанаро, и сказала:
— Выпей, Государь. Снадобье подкрепит твои силы.
Нолофинвэ выпил все одним духом. Надеясь, что с этим у него получится все же добраться до дома, а не заснуть прямо здесь или по дороге.
С такими мыслями Нолофинвэ простился с целительницами и, покинув Дом Исцеления, отправился к себе. До дома он добрался благополучно. Странно было только то, что за всю дорогу никто не остановил его с вопросом или сообщением. Должно быть, в его лице слишком явно читалось, что ему нужен отдых.
Иримэ, которая сидела на подоконнике в его комнате, видимо, дожидаясь возможности поговорить с ним, тоже собиралась было спрыгнуть на улицу, но Нолофинвэ ее остановил.
Отдых мог подождать, не так часто он беседовал со своей единственной по эту сторону моря сестрой, чтобы пренебрегать случаем.
— Ты почувствовала? — спросил он. — Что Феанаро очнулся?
— Ах, очнулся, — повторила она без выражения. — Нет, я почувствовала, что тебе плохо.
— Мне не плохо, — запротестовал Нолофинвэ.
— Ты бы так не говорил, если б мог себя видеть со стороны, — возразила Иримэ и с тяжелым вздохом добавила: — Глядя на измученного пленника легко забыть, что там, где-то внутри, Феанаро, но я так и знала, что он причинит тебе боль, как только очнется. Уже обвинил тебя во всех бедах Арды и лично своих?
Иримэ напряженно посмотрела на Нолофинвэ.
— Нет, — ответил он. — Ты удивишься, но Феанаро не обвинил меня вообще ни в чем. Он обвинил себя, и мне просто было тяжело видеть это.
Иримэ, услышав такой ответ, нисколько не расслабилась.
— То есть раньше он изводил тебя своим высокомерием, а теперь — раскаянием, — сказала она.
— Он меня не изводит, — возразил Нолофинвэ. — Не нарочно, во всяком случае. Ему тяжело.
— А ты уже готов его пожалеть и взять эту тяжесть на себя, как будто тебе мало своих забот, — сердито откликнулась Иримэ. — Лучше отправь его поскорее на тот берег, всем будет спокойнее, а тебе легче.
— Иримэ, — Нолофинвэ вздохнул, называть ее отцовским именем было все еще непривычно, но материнское ее обычно расстраивало, так что все старались им не пользоваться. — Зачем ты так? Он наш брат.
— Нет, — резко отозвалась она.
— Что ты? — Нолофинвэ даже головой потряс от неожиданности. – У всех у нас один отец.
— Этого мало. Мало называться братом, чтобы быть им, — ответила Иримэ. — Уж я-то знаю, судьба подарила мне двух прекрасных старших братьев, самых лучших на свете.
Нолофинвэ устало провел рукой по своему лицу, чувствуя, что у него просто нет сил спорить с сестрой.
— Хорошо, — сказал он. — Феанаро не наш, а только мой брат. Ради меня, пожалуйста, не злись на него очень-то сейчас.
Иримэ посмотрела на Нолофинвэ долгим взглядом.
— Ради тебя — все, что угодно, — сказала она наконец.
— Спасибо, — ответил Нолофинвэ, чувствуя, как к глазам подступают слезы.
Глаза Иримэ тоже странно блестели, она вскинула голову и нарочно бодро сказала:
— Ладно, отдыхай. Я прослежу, чтобы тебя до утра ничем не беспокоили.
А потом Иримэ все-таки спрыгнула с подоконника на улицу.
— Пока! — крикнул ей вслед Нолофинвэ.
Она махнула рукой и убежала.
Нолофинвэ быстро скинул сапоги и, не раздеваясь дальше, лег на кушетку. На Дорогу Грез он шагнул раньше, чем его голова коснулась подушки.
@темы: Феанор, Финголфин, мои фанфики, Кроме пыли и пепла, Сильмариллион
Кто тоже прочитал свежую "реконструкцию событий по несомненным фактам", тот поймет, что меня так веселит)))
