Как поступил бы мой отец, фанфик, джен, АУ, драма, агнст, в процессе, пост 4

[vinyawende]

АПД. Добавлена двенадцатая глава.
Одиннадцатая глава фика. Не прошло и полгода, как говорится. И действительно, не прошло. Но мне все равно очень неловко. Надеюсь, так больше не буду зависать. Я даже думала дописать текст до конца, а потом уже выкладывать. Но так все-таки слишком долго могло бы получиться, потому что до конца еще прилично там.

Главы 1-5 здесь. Главы 6-7 здесь. Главы 8-10 здесь.

Название: Как поступил бы мой отец
Автор: vinyawende
Категория: джен
Персонажи: Маэглин, Тургон, Идриль, Туор, Эарендиль, Глорфиндейль, Эктелион, Рог и другие упоминаются Финголфин, Эол
Рейтинг: R (16+)
Жанр: драма, агнст, АУ
Размер: миди, ?
Дисклеймер: Все права на персонажей и сюжет принадлежат Дж.Р. Р. Толкину и всем тем, кому они по закону должны принадлежать. Автор фика материальной прибыли не извлекает.
Размещение: только авторское. То есть автор сам разместит текст везде, где посчитает нужным.
Саммари: Маэглин попал в плен к оркам. Побывал в Ангбанде. Видел Моргота и говорил с ним. И выдал ему Гондолин. А потом подручные Моргота вернули Маэглина обратно в город, и теперь ни одна живая душа, кроме самого Маэглина, не знает, какая беда нависла над Гондолином. Жители королевства обречены? Или Маэглин все же найдет в себе силы признаться во всем королю Тургону и разрушить планы Моргота?
Примечание автора: Фик АУ и к канону, и к моему фику про Маэглина "Заклятие безмерного ужаса", относительно фика АУ-развилка после двенадцатой главы, относительно канона, я думаю, понятно по саммари.
Примечание автора 2: Хинья в переводе с квенья означает "дитя мое". В моем фаноне, Тургон использует это как особое ласковое обращение к племяннику.

Глава одиннадцатая

Времени до начала зимы оставалось не так уж много. Пусть не считанные дни, но недели. Для эльдар – не намного дольше, чем мгновение. Но бывают мгновения, которые тянутся, словно йени. А для Маэглина каждый из дней ожидания был подобен вечности. Совершенно пустой и очень молчаливой вечности, потому что делать ему было по-прежнему решительно нечего, а его стражи едва перебрасывались с ним дюжиной слов, если сам он задавал им какой-нибудь прямой вопрос, после которого им неловко становилось отмалчиваться. Маэглин, впрочем, не стал бы утверждать, что ему в самом деле хочется говорить с ними, так что и спрашивал о чем-нибудь он нечасто.
Тургон больше к Маэглину не заходил, хотя в покоях своих бывал теперь регулярно. Правда редко, из чего Маэглин заключил, что у него как раз напротив дел много. А еще у короля Гондолина, несомненно, была бессонница, потому что, даже пребывая в своих покоях в одиночестве, — не считая Маэглина и его очередного сторожа — король большую часть времени мерил шагами комнаты.
Маэглин, который по-прежнему спал не больше, чем было строго необходимо, чтобы поддерживать силы тела, часами слушал эти шаги за стеной. Иногда ему остро, почти до боли, хотелось окликнуть Тургона. Но в то же время Маэглин ясно осознавал, что делать это у него нет никаких достойных причин. Он уже рассказал королю Гондолина все, что должен был, и все, что мог. А тот, очевидно, также уже сообщил ему все, что считал нужным. Теперь оставалось только дожидаться назначенного срока. Когда Тургон и народ Тургона, а вместе с ними и Маэглин, должны будут покинуть город.
Дожидаться молча. Сохраняя остатки достоинства. Если, конечно, считать, что от достоинства того, кто однажды назвал Моргота Повелителем, еще могло что-то остаться. Во всяком случае, если он сейчас станет досаждать Тургону, выискивая повод для разговора и выпрашивая толику внимания, это уж точно будет выглядеть отменно мерзко и жалко. В таком утверждении сходились и рассудок Маэглина и оба его внутренних голоса.
Да, таких голосов у него теперь было два. Первый из них сопровождал Маэглина многие годы, а потом пропал надолго и снова появился лишь в ту самую ночь, когда Маэглин сознался Тургону в предательстве. Его Маэглин по-прежнему называл про себя голосом Финголфина, хотя и не мог быть, конечно, уверен, что тот благородный нолдо, родством с которым Маэглин страшно гордился со дня, когда вообще узнал о нем, на самом деле говорил бы и рассуждал именно так.
Второй голос, наоборот, был Маэглину, несомненно, знаком, поскольку принадлежал его собственному отцу — Эолу. Этого голоса Маэглин, к счастью, не слышал с тех самых пор, как его отец был казнен — здесь же, в Гондолине — за убийство его матери. Но после Ангбанда, в одну из ужасных ночей, когда Маэглин, раздираемый виной и ужасом, пытался и все никак не мог решиться открыть Тургону правду... Так вот, тогда Эол явился из небытия смерти, чтобы язвить Маэглина своими речами. Явился, да и остался с ним.
И слова его все еще жалили — даром что звучали только в воображении Маэглина:
— Слабак! Жалкий, ничтожный слизняк! Твой обожаемый король, в своей бесконечной справедливости, — слова "король" и "справедливость" Эол произносил так, что каждое из них без проблем могло заменить собой дюжину дюжин ругательств. — назначил тебе за сговор с Врагом наказание, как за детскую шалость, но ты и этого не можешь вынести, не скуля. Мелкий червяк, восковая лужа...
Маэглин очень хотел Эолу возразить, но из всех возможных доводов на ум приходил один — что самого Маэглина в детстве за шалости никогда и нигде не запирали. Мать и вовсе его не наказывала, а отец за все, что считал достойным наказания, запрещал Маэглину входить в мастерскую. Запрет действовал до тех пор, пока сам Эол о нем не забывал. Повезло еще, что в этом вопросе он никогда не отличался особенно цепкой памятью.
А вот память Маэглина определенно была слишком хороша для его собственной пользы. Воспоминания о настоящем Эоле никак не помогали ему отгородиться от Эола у себя в голове. Ругательства лились и лились на Маэглина, словно дождь из нечистот, пока Финголфин не приказывал Эолу заткнуться.
Это всегда действовало. На какое-то время. И Маэглин мог вздохнуть с облегчением. Хотя то, что голоса еще и общаются друг с другом, было особенно странно, и — Маэглин знал это, конечно, — ни в коем случае не свидетельствовало о крепости его рассудка. Но он решил считать, что все в порядке, пока не услышит голос Моргота. И он очень, очень надеялся этого голоса никогда больше не услышать.
Финголфин, заставив Эола умолкнуть, тоже, разумеется, принимался беседовать с Маэглином, убеждал и наставлял:
— Успокойся. Прояви терпение. Бывали в жизни эльдар испытания и похуже. В твоей собственной жизни были испытания намного хуже. Намного. Но ты пережил их все. И ты все еще здесь. Все еще жив. У тебя есть будущее. Пусть многое потеряно, но ты не потерян.
Да, конечно. Пережил он немало. Маэглин оглядывался назад и видел Нан-Эльмот, каким лес стал перед тем, как Маэглину все же удалось уговорить мать бежать: Эол становился день ото дня все более мрачным и скорым на гнев, все хуже получалось вспомнить, когда он вообще был способен на что-нибудь еще, кроме гнева. От этого сумрак леса становился густым и зловещим, и делалось труднее дышать.
А потом была Долина Ужасной Смерти, где дышать не давали пыль, пепел и ядовитые испарения в воздухе. Они же застилали взгляд и скрывали солнце даже посреди дня. Именно поэтому там так легко было потерять счет времени, да и чувство направления тоже. Маэглин никогда, никогда не признавал это, даже мысленно, но, если бы не мать, он остался бы там. Точно остался бы. Бродил бы без дороги и Ангуирэлем рубил на части гигантских пауков, пока наконец не умер бы от истощения. Если бы не мать...
Когда она погибла, Маэглина накрыл мрак, какого он раньше и не представлял себе, ни в Нан-Эльмоте, ни даже в Долине. Может, он и не пережил бы этого удара, если бы не Идриль. Она, конечно, сторонилась его уже тогда, но одно ее существование заставляло его цепляться за этот мир. Ее феа сияла для него манящим светом вдали.
И он смотрел на свет, смотрел и не мог насмотреться... Но свет становился с каждым днем дальше, зато мрак — все гуще.
А потом был Ангбанд... Больше совсем никакого света. Только пыль, и пепел, и яд... и все это терялось, переставало иметь значение по сравнению с Морготом. С его жестокостью. С ужасом, который Враг распространял вокруг себя одним лишь взглядом.
Маэглин погружался в худшие свои воспоминания, а потом его выбрасывало из них, как выжившего после кораблекрушения выбрасывает на берег — без сил, без мыслей, с отчаянным желанием вжаться, врасти в клочок суши, на котором оказался и который в этот миг тебе ближе и милее всего на свете. Так, во всяком случае, рассказывал после своего возвращения в Гондолин Воронвэ. В этом Маэглин ему верил.
В такие моменты он любил эту комнату. Свое тихое безопасное убежище. И понимал, что Финголфин прав, — дни, которые он провел и еще проведет здесь, далеко не самые страшные в его жизни. Надо быть довольным этим, а не изводить себя понапрасну.
Но обычно голос Эола звучал куда убедительнее. Правдивее. Или только созвучнее его собственным суждениям. Что было, естественно, не одно и то же. Но это знание не приносило Маэглину ничего, кроме головной боли. Он хотел, чтобы в его уме наступила уже, наконец, тишина. Хотел заснуть без страха, что ему приснятся кошмары. Хотел, чтобы наступила уже зима. И чтобы она не наступала. Хотел, чтобы он никогда не выдавал Морготу Гондолин. Никогда не попадал в Ангбанд. Чтобы никогда не было Ангбанда. Моргота...
Или самого Маэглина. Да, пожалуй, это было бы даже лучше всего.
Именно таким мыслям предавался Маэглин, когда его неожиданно окликнул Рог:
— Тоскуешь? — спросил он.
Такого вопроса Маэглин никак не ожидал, поэтому ему потребовалось серьезное усилие, чтобы осознать, что разговор, для разнообразия, происходит на самом деле. Пока он одолевал эту задачу, Рог, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Там, снаружи, по тебе тоже кое-кто тоскует.
На ум Маэглину сами собой пришли орочьи отряды, коротающие время под стенами города, в ожидании возможности схватить Маэглина и отволочь его к своему хозяину. Или без него жить не могут горожане, жаждущие разорвать его в клочья за предательство? Впрочем, представить гондолинцев такими Маэглину все-таки не хватало фантазии. Тем более вполне реальный шанс сделать это у них уже был на совете, но им никто не воспользовался.
На этот раз Рог выдержал молчание заметно дольше. Даже чересчур долго, на вкус Маэглина, который решил следовать золотому правилу "не знаешь, что сказать, — ничего не говори".
— Дом Крота, я имею ввиду, — наконец сказал Рог.
Вот теперь Маэглин и в самом деле не знал, что отвечать. Совершенно. Даже если бы от этого зависела его жизнь, он едва ли смог бы хоть слово вымолвить.
Дом Крота. Эти эльдар были его единомышленниками, соратниками, его учителями и учениками, но не его ближними, не друзьями. Маэглин, конечно, помнил их имена, знал их истории. Но вне мастерской или площадки для тренировок виделся с ними мало, так что мог и пройти мимо, не узнав, или не ответить, если кто-то из них окликал его в городе. Они прощали ему это, ценя его мастерство и работоспособность, его силу и смелость... или что там они видели в нем.
В последнее время перед пленом Маэглин мало думал о них, а после плена — и того меньше. Все ему опостылило, огонь и запах раскаленного металла напоминал об Анбанде, а более ни о чем. Жутко было даже и думать о мастерских, не то что входить туда. И он забросил работу, а без нее с мастерами Дома Крота его почти ничего не связывало.
В последний раз он думал о них в день совета, на котором рассказал жителям Гондолина, что выдал город Морготу. Тогда он решил, что они больше не его забота, и если что-то точно не тревожило его ум в последующие дни, так это Дом Крота.
А они, выходят, не забыли о нем. И даже, как сказал Рог, тоскуют? В это не слишком-то верилось, после всего, что они в последнее время о нем узнали.
— Для чего же мог теперь понадобиться я Дому Крота? — спросил Маэглин вслух.
В горле у него вдруг резко пересохло, и голос прозвучал как чужой.
Рог сделал глубокий вдох, как будто и для него этот разговор был тяжел, и сказал:
— Мастера Дома Крота вместе с мастерами Дома Гневного Молота в последние недели занимаются особыми приготовлениями к оставлению города, — при этих словах на губах Рога мелькнула улыбка, в которой смешивались злая насмешка и азарт.
Маэглин не вполне его понимал. Что могут на такой случай приготовить кузнецы? Оружие? Но что в том особенного? Да и не очень-то ему верилось, что даже все мастера Гондолина вместе могли быстро открыть на этом поприще нечто такое, что сильно превосходило бы его собственные последние разработки.
А Рог, словно отвечая на незаданные вопросы, продолжал:
— Площади и улицы, перекрестки и тупики они превращают в смертельные ловушки для врагов. Изобретение, изготовление и установка хитроумных приспособлений, призванных убить как можно больше слуг Моргота, когда те явятся осквернять Гондолин, не останавливаются ни на минуту ни днем, ни ночью.
Вот оно что! О подобном Маэглин до сих пор не думал, но, пока он слушал Рога, его разум вдруг будто осветила ярчайшая белая вспышка, и он как наяву увидел, что тут можно было бы сделать. Например, в том переулке, неподалеку от площади Малого рынка…
— Надо сказать, что наш запас идей постепенно истощается, — сообщил тем временем Рог, повысив голос, что снова привлекло внимание Маэглина. — А места в городе еще остается более чем достаточно. И вот недавно ко мне явилась целая делегация эльдар из Дома Крота, и они проявили просто чудеса красноречия, убеждая меня, что ты и именно ты, как никто другой, умеешь находить новые решения там, где, казалось бы, давно уже найдено все возможное. К тому же некоторые из них считают, что справедливо дать тебе возможность так отомстить Морготовым прихвостням за все, что произошло с тобой в их лапах, — тут лицо Рога сделалось нарочито бесстрастным, так что совершенно нельзя было понять, что сам он об этом думает. — А в добавок кое-кому, я думаю, просто жаль тебя, — заключил он.
Тут глаза Рога сверкнули, точно не жалостью. Но Маэглину было не до того, чтобы угадывать чувства своего собеседника, он и со своими-то не мог сладить. Ему снова было и жарко, и холодно, как под взглядом Моргота, но это не сопровождалось волной сводящего с ума ужаса. Вместо этого его словно разрывали на части жгучий стыд, с которым он в последнее время познакомился слишком близко, и благодарность такой сокрушительной силы, какой ему до сего дня испытывать не доводилось. Ко всему этому еще примешивалось ощущение нереальности происходящего, которое на протяжении разговора нисколько не уменьшилось, скорее, наоборот.
Голова чудовищно кружилась, слова не шли с языка, но все-таки Маэглину удалось кое-как выдавить из себя новый вопрос:
— Им удалось убедить тебя?
Хотя едва ли Рог стал бы даже упоминать об этом, если бы просто отказал просителям. Но Маэглин чувствовал, что уже ни в чем не может быть уверен.
А Рог как будто задался целью утвердить Маэглина в этом ощущении.
— Нет, — ответил он. — Но они не остановились на этом и отправились к королю. И им удалось убедить его. По крайней мере отчасти.
Такой ответ принес Маэглину очередной приступ сильнейшего замешательства. Так что он никак не мог сообразить, какой вопрос задать, чтобы прояснилось хоть что-то.
К счастью, Рог рассказал сам:
— Они хотели, чтобы тебе позволили трудиться с ними в мастерских, но его величество против, чтобы ты покидал эту комнату. Он, однако, разрешил тебе работать над чертежами, если ты согласишься на это, а также на то, чтобы все твои идеи перед воплощением проверяли я или сам король Тургон.
Маэглин кивнул в знак согласия, даже не дослушав до конца, а стоило Рогу умолкнуть, еще и сказал:
— Да, да, разумеется, я согласен.
Поспешность ответа была унизительной для его собственных ушей. Но возможность снова делать что-то, занять разум и руки, слишком влекла Маэглина. Внутренне он уже весь дрожал от нетерпения.
— Я так и думал, — ответил Рог. — Чертежный стол и все необходимое скоро доставят. Придется вынести отсюда одну кушетку и вместо нее...
Маэглин перестал слушать. Он не возражал бы, даже если бы отсюда вообще вынесли всю мебель. Ему ничего не было нужно. В уме уже роились идеи, которые требовалось срочно поймать и развить.

Глава двенадцатая


За работой время не тянулось, а летело. Дни и ночи Маэглин проводил над чертежами, прерываясь на сон, лишь когда тело его больше не могло обойтись без отдыха. Независимо от того снился ему на этот раз Ангбанд или нет, он скоро стряхивал с себя грезы и возвращался к очередной задумке. Иногда Маэглин, разумеется, что-то ел, толком не разбирая вкуса пищи, и пил воду, когда губы пересыхали от жажды — словом, все было в точности так, как и раньше часто бывало, если его полностью поглощал какой-нибудь замысел.
В самом начале Рог назвал ему несколько мест, где мастера считали необходимым установить ловушки, но не видели подходящего варианта из-за тех или иных обстоятельств. Других сведений для работы и не требовалось — Маэглин знал город лучше, чем линии на своей ладони, поэтому, чтобы получить все необходимые условия для расчетов, ему достаточно было обратиться к собственной памяти, а чтобы найти решение — к своему воображению.
Так что работал Маэглин быстро, и в тот самый день, когда в его комнате появился стол, Рог, передавая стражу Галдору, уже унес с собой пару чертежей. Выглядел он весьма впечатленным, хоть и не признал, конечно, этого вслух.
Но Маэглина его признание вовсе не волновало. Сама по себе работа затмила все, разогнав не только скуку, но и всякие воспоминания о прошлом и тревоги о будущем. Даже о необходимости скоро покинуть Гондолин, оставив его дожидаться появления Морготовых тварей, готовых разорить и осквернить его, Маэглин не думал, невзирая на то, что труды его были, в сущности, тесно связаны с этим.
О самом Морготе и его угрозах Маэглин тоже больше не вспоминал. В том царстве полета разума и души, где оказывается истинный мастер за работой, владыке Ангбанда места не было. Почти. Но надо признать, что пару раз, после очередных ангбандских видений, которые терзали его по-прежнему, Маэглин мысленно горячо благодарил Тургона за запрет работать в мастерской, потому что там едва ли даже самый сильный порыв вдохновения смог бы оградить Маэглина от мыслей о Враге и об ужасах, ожидавших пленников в Ангбанде, и вряд ли из его усилий вышел бы толк.
Зато сейчас толк, безусловно, был. Все стражи быстро привыкли, уходя из комнаты Маэглина, забирать с собой чертежи для Рога — или для Тургона. Впрочем, о короле в эти дни Маэглин ничего не слышал, а вот Рог исправно появлялся в свой черед и называл Маэглину новые места. А еще коротко сообщал, что то или иное изобретение Маэглина уже воплощено в жизнь одним или другим мастером и установлено, — любезность, которой Маэглин от него никак не мог ожидать.
Выслушав известия, Маэглин возвращался к работе с еще большим воодушевлением, и дни проходили за днями, вовсе незаметно для него. До тех пор, пока Элеммакиль, забирая очередной свиток, не сказал:
— Это последний, больше мастерам уже не успеть.
Его слова вызвали в душе Маэглина смесь изумления и ужаса:
— Почему?!
— Мы покидаем Гондолин через два дня, — сказал Элеммакиль с не меньшим изумлением и вдруг с тревогой добавил: — Ты ведь помнишь, что мы покидаем Гондолин?
— Помню, конечно, помню, — наполовину успокоил его, наполовину отмахнулся Маэглин. — Я просто потерял счет времени.
— Что ж, самое время начать снова вести его, — отозвался Элеммакиль.
В эту самую минуту Эктелион явился сменить Элеммакиля, и тот ушел, а Маэглин начал приводить в порядок чертежные принадлежности, как следовало делать в том случае, если долго не собираешься ими пользоваться. Но вдруг вспомнил, что это все больше не сможет понадобиться ни ему, ни кому бы то ни было еще. Тонкий грифель в его пальцах, разламываясь пополам, хрустнул почти оглушительно. Маэглин отбросил обломки и поспешно отошел к окну.
За время, пока Маэглин в него не глядел, снаружи многое изменилось. С этого места видны были сразу полдюжины ловушек — рядом с королевским дворцом, представлявшим собой подлинное сердце города, их расставили особенно густо. Причем в одной из них Маэглин узнал свое изобретение.
Удивительно, но эти вкрапления не казались настолько чужеродными, как можно было предположить. Ловушки вносили в мелодию Гондолина тревожные и грозные ноты, изменяли ее, но не разрушали. Нет, определенно не разрушали.
Однако же Маэглина что-то беспокоило, раздражало, вносило сумбур в мысли... Далеко не сразу он смог осознать, что это не связано ни с пейзажем за окном, ни даже с тем, что предстояло ему и всем гондолинцам вскоре совершить... Маэглин был попросту голоден. И теперь, когда работа больше не поглощала его внимание целиком, голод напомнил о себе с резкостью зажегшейся в полной темноте свечи.
Разобравшись, в чем дело, Маэглин направился к столику, где для него по-прежнему оставляли питье и снедь, а оттуда — уже с едой, к кушетке, сев на которую, и принялся есть. Впервые за долгое время он остро чувствовал вкус хлеба, копченого мяса и сыра.
Здесь же, на кушетке, все еще лежал Ангуирель, а под подушкой были спрятаны кинжалы — так Маэглину спокойнее было отправляться на Дорогу Грез. И сейчас, покончив с едой, Маэглин тоже, не раздумывая, положил руку на рукоять меча и постарался лечь поудобнее. Раз дела у него больше не было, следовало использовать вдруг появившееся время и набраться сил. Тургон ведь предупреждал заранее, что в походе они понадобятся.
Мысль о последнем разговоре с Тургоном тревожно царапнула сознание, но усталость, как это нередко случалось после долгой и интенсивной работы, властно напомнила о себе. Так что даже глаза Маэглина закрылись, и он погрузился глубоко в сон за считанные мгновения.
Никаких видений — хороших или дурных — Маэглин не запомнил. Пробудился он с ощущением, будто задремал только что, но легкость тела и ясность ума, а также и то, что теперь его вместо Эктелиона сторожил Галдор, подсказали ему, что времени прошло много. Больше целого дня.
— Мы покидаем город завтра? — спросил Маэглин вместо приветствия.
— Да, — ответил Галдор.
Дальше этого их разговор не продвинулся. Им только и оставалось, что уставиться друг на друга или, наоборот, избегать сталкиваться взглядами. Совсем как в первые дни заключения Маэглина. И все же иначе.
С немалым удивлением Маэглин обнаружил, что дух его за последние недели заметно окреп. Не было резких перепадов от ужаса к гневу, от сокрушительного чувства вины к стремлению притвориться, что ничего заслуживающего внимания не произошло вовсе.
Будущее страшило его неизвестностью, в которой вряд ли могло таиться нечто хорошее. И вообще и — особенно — лично для него. Но все же он мог держать этот страх в узде, готов был взглянуть своему будущему в лицо, как должно.
Но для начала ему пришлось поближе познакомиться с содержимым вместительной дорожной сумки, которую принес с собой явившийся на смену Галдору Элеммакиль. Рог, сменявший Галдора обычно, вероятно, был сейчас слишком занят другими своими обязанностями. Маэглин в общем-то не удивился этому обстоятельству и не стал задавать никаких вопросов, сразу углубившись в изучение переданных ему вещей.
Большинство из них оказались его собственными и знакомыми давно, но кроме этого, нашлись еще штаны, куртка с капюшоном, сделанным так, что и спереди лицо было закрыто, оставляя только прорезь для глаз, и рукавицы — все сшито из кожи в два слоя. Подобных у Маэглина прежде не было, но он знал, что эти одежды, еще до того как нолдор перешли Хэлкараксэ, в далеком Арамане, придумал Аракано — брат матери Маэглина, о котором Маэглину было трудно думать, как о своем дяде, потому что тот умер настолько давно. Эти одежды позволяли по многу часов лежать и даже спать в снегу, когда нет возможности согреться, но при этом не страдать от холода.
Маэглин осмотрел все, что обнаружил в сумке, отметил про себя, что вещи на совесть приготовлены для дальней дороги, и сложил их обратно тем же образом. Единственное, что его озадачило, — это количество лембаса. Тонкие дорожные лепешки были плотно уложены, и на взгляд, их казалось достаточно, чтобы одному эльфу питаться только лембасом... целый год?
— А этого не слишком много? — вслух спросил Маэглин у Элеммакиля.
Тот сделал неопределенный жест, но ответил без колебаний:
— Когда нолдор покидали Валинор, у них было с собой дорожного хлеба на десять лет, если считать годами Солнца, и многие думали, что этого слишком много. Но путь занял больше тридцати лет, и многие умерли от голода.
Элеммакиль говорил так, как будто сам был всему свидетелем, хотя Маэглин хорошо знал, что он родился уже после этих событий – в Эндорэ. Значит, ему рассказал об этом кто-то, кому он верил, как себе или даже больше. И почти наверняка, это был Тургон. Все-таки Элеммакиль видел уже слишком много лет, чтобы безоглядно доверять чужим суждениям, даже и собственного отца или матери, а вот своему королю, да, он мог верить абсолютно.
Больше Маэглин не стал ни о чем спрашивать. Дорога к морю, если им вообще суждено до него дойти, никак не могла занять целого года, но если Тургона преследовали призраки Хэлкарксэ, Маэглин едва ли мог осуждать его за это.
Уж точно не теперь, когда у него было полно собственных жестоких призраков. Причем в последнюю ночь в городе они некстати оживились, и ему начало казаться, что Морготова армия уже подбирается к Гондолину, именно сейчас, когда жители решились покинуть его и горячо надеются ускользнуть незамеченными.
Так что Маэглин, прихватив меч и кинжалы, устроился у самого окна и принялся напряженно вглядываться в ночную темноту, как будто он в самом деле мог отсюда что-то заметить, или как будто, даже заметь он что-нибудь, это помогло бы.
За таким занятием и застал его Тургон, приближения которого Маэглин, полностью сосредоточенный на созерцании ночи в окне, не услышал. Он повернул голову только после того, как Элеммакиль, поприветствовав короля, вышел, оставив их с Маэглином наедине.
Маэглин тут же вскочил на ноги, тоже приветствуя Тургона. Столь неожиданное появление короля вызвало у него приступ паники, которая промчалась через его ум, словно порыв ветра, сметая и путая мысли. Но уже через мгновение Маэглин совладал с собой, и осталось только настороженное внимание с толикой любопытства. Что настолько важное ему предстояло узнать, чтобы Тургон в эту ночь лично пришел сюда? И что за сверток у него в руках?
Сверток был продолговатый и довольно большой, тем не менее Маэглин заметил его не сразу. А когда это наконец произошло, Тургон тут же отвлек его вопросом:
— Ты осмотрел вещи, которые тебе передали для похода?
Спрашивать, передали ли Маэглину вещи, у Тургона не было нужды, потому что он и сам прекрасно видел дорожную сумку.
— Да, — ответил Маэглин.
Неужто Тургон явился сюда, чтобы спросить об этом? Да быть такого не могло! Конечно же, Маэглин все проверил, он не дурак и не дитя, и долгие путешествия для него не новость. Впрочем, едва подумав об этом, он вспомнил, чем кончилось его последнее, не такое уж долгое путешествие, и кровь бросилась ему в лицо.
Испытующий взгляд Тургона еще усугубил дело, и Маэглин уже готов был сквозь землю провалиться, только вот это сейчас ему ни в коем случае не грозило. Между ним и Тургоном повисло неловкое молчание.
— Нет ли чего-то еще, что ты хотел бы забрать с собой? — спросил наконец Тургон.
Такого Маэглин не ожидал. Он не очень-то привязывался к вещам, за исключением своего меча, который и так заберет. А остальное — только лишний ненужный груз, особенно в долгом походе с неясной целью. Да и кто согласился бы теперь собрать для него милые сердцу мелочи в дорогу, даже найдись у него такие?
— Нет, — ответил он с полной уверенностью. — Ничего.
Во взгляде Тургона отчетливо засветилось разочарование, которое, вскоре сменилось, кажется, гневом, но тут Маэглин не мог быть уверен, потому что в то же мгновение любые чувства исчезли из глаз Тургона, скрытые бесстрастностью в совершенстве умеющего держать лицо эльда.
Маэглин застыл в полной растерянности, не зная, что сказать или сделать. Он никак не ожидал, что до сих пор способен чем-то еще больше разочаровать своего дядю и короля, после всего, что уже случилось. И чем? Что такого он сказал?
— Даже это? — задал очередной вопрос Тургон.
В то же время он сорвал ткань со своей ноши, и Маэглин, увидев, что там, невольно вскрикнул. Впрочем, ничего ужасного его взору не открылось: большой, но легкий и изящный лук, и колчан со стрелами.
Лук, который Арэдель — мать Маэглина — когда-то принесла с собой в Эндорэ из Амана. Лук, с которым не расставалась она ни на день, сколько Маэглин ее помнил. Лук, который после ее гибели остался у Маэглина, не потому что он был столь же прекрасным лучником, но в память о матери.
И вот Маэглин забыл о нем. Как он мог забыть о нем! Как он мог забыть о ней! Любой стыд, который до этого момента Маэглину случалось испытывать, даже не был стыдом, по сравнению с тем, что он чувствовал сейчас.
Любую темную тварь, которая в этот момент явилась бы, чтобы убить его, он встретил бы как доброго друга и избавителя. Но никто не появился, и Маэглину ничего не оставалось, кроме как отвечать Тургону. Только вот этого сделать он не мог. Слова не шли.
Так что Маэглин протянул к Тургону руки в немой мольбе. Пальцы немилосердно дрожали, и когда Тургон неожиданно резко пихнул все, что держал, в руки Маэглину, вещи едва не посыпались на пол. С большим трудом Маэглину удалось избежать этого, и он замер в неудобной позе, не смея ни пошевелиться, ни смотреть на Тургона, мысленно съеживаясь от того, что тот сейчас скажет.
Но Тургон сказал только:
— Не теряй это больше.
Маэглин торопливо кивнул, мысленно обещая себе, что какой бы ни была и сколько бы ни продлилась его жизнь, этот лук теперь будет сопровождать каждый ее день. Сказать что-то подобное вслух он не мог, потому что дар речи к нему так и не вернулся, трудно было даже дышать.
К счастью, Тургон не потребовал словесного ответа. Вместо этого он сам сказал:
— На рассвете мы покидаем Гондолин. Я хочу, чтобы ты шел со мной.
При этих словах Маэглин все же поднял на Тургона вопросительный взгляд. Они ведь и раньше уже говорили о том, что Маэглин покинет город вместе с другими жителями. Или...
— Я ожидаю, что ты будешь при мне неотлучно, не станешь скрываться из моего вида, пока я тебе не разрешу, — развеял сомнения Маэглина Тургон.
Выходит, он решил сам быть стражем Маэглина в походе. Разумный и осторожный советник мог бы сходу назвать сразу несколько причин, почему королю не стоит брать на себя такую обязанность. Маэглин тоже мог бы без труда их перечислить, но не осмелился и только склонился перед Тургоном, признавая его волю.
Тургон, похоже и не ожидал иного.
— Встретимся на рассвете, — сказал он, и, кивком попрощавшись с Маэглином, стремительно вышел.
Маэглин дошел до кушетки и без сил опустился на нее, положив лук к себе на колени. Он принялся гладить полированное дерево, согревая его теплом своих ладоней, и за этим занятием почти не заметил, как вернулся Элеммакиль, но лук не отзывался на ласку, словно, обиженный прежним небрежением, больше не хотел иметь с Маэглином ничего общего.
В конце концов, Маэглин задремал сидя, и ему приснилось, что он падает в пропасть: холодный ветер больно хлестал его по лицу, а острые скалы внизу стремительно приближались. За мгновение до того, как они должны были пробить ему грудь, живот и голову, Маэглин понял, что это сон и, вздрогнув всем телом, проснулся. Небо за окном уже начинало светлеть.