Кроме пыли и пепла, фанфик, джен, драма, агнст, АУ, в работе

[vinyawende]

АПД-5: Добавила шестую главу
АПД-4: Добавила пятую главу
АПД-3: Добавила четвертую главу
АПД-2: Добавила третью главу
АПД: Добавила вторую главу

Ну что, тот самый фик про Феанаро, о котором я рассказывала. Нет, он еще не дописан. Но за 5000 слов уже перевалил, так что, я думаю, можно потихоньку начинать выкладывать. Буду добавлять отрывки в пост и поднимать запись.

Название: Кроме пыли и пепла
Автор: vinyawende
Категория: джен
Персонажи: Феанаро, Нолофинвэ, дети Нолофинвэ, сыновья Феанаро, дети Арафинвэ, другие персонажи, Моргот, слуги Моргота
Рейтинг: R (16+)
Жанр: драма, агнст, АУ, даркфик, Hurt/comfort
Размер: макси, 65 000 слов
Дисклеймер: Все права на персонажей и сюжет принадлежат Дж.Р. Р. Толкину и всем тем, кому они по закону должны принадлежать. Автор фика материальной прибыли не извлекает.
Размещение: только авторское. То есть автор сам разместит текст везде, где посчитает нужным.
Саммари: Феанаро в Битве-под-Звездами не умер, а попал в лапы Моринготто. История его плена и освобождения.
Примечания: Про рейтинг: поставила R из-за начальных отрывков с Феанаро в Ангамандо, правда, я старалась избежать графического описания насилия, но все-таки Ангамандо есть Ангамандо. Про сюжет: непосредственное отношение к сюжету имела подсмотренная на ФБ-Инсайде заявка: Феанор|Финголфин. АУ, в которой Феанора подвесили на скале, а брат помчался его спасать.

Феанаро (читать с осторожностью, здесь не происходит ничего хорошего, увы!)

Он очнулся, когда его привязывали к пыточному станку. Раны и ожоги, которых у него было множество, пылали болью, суставы ломило. А Моринготто пришел насладиться его первой пыткой и смотрел на него с блеском алчного предвкушения в глазах.
Но взгляд Феанаро притягивали Сильмарилли — драгоценнейшее из его творений — втиснутые в уродливую, оскорбляющую этот мир одним своим существованием, железную оправу, которую Моринготто, видимо, считал королевским венцом. Что ж, каков король, таков и венец!
"Я его уничтожу! Вырвусь и убью" — подумал Феанаро.
И тут же попробовал. А после заплатил за неудачу сполна.
С этого начался его плен в Ангамандо.
Этим же и продолжился. Феанаро пытался добраться до Моринготто едва ли не всякий раз, когда тот являлся в пыточную. А приходил Моринготто часто. Сам Феанаро, правда, не мог сказать, что бывает часто, а что редко, потому что в черных ямах Ангамандо невозможно было следить за временем. Но его палачи, чью речь, жуткую и отвратительную, как они сами, Феанаро научился понимать просто потому, что не мог помешать себе сделать это, говорили между собой, что на других пленников их повелитель не смотрит больше раза или двух, если смотрит вообще, а к этому ходит и ходит.
Так что Феанаро продолжал пробовать, пока однажды — к тому времени ни в руках, ни в ногах у него не осталось уже, кажется, ни одной кости, которая не была бы сломана или раздроблена, суставы его были вывернуты, а мышцы и сухожилия разорваны — он не понял, что сейчас ему не под силу справиться с Врагом, и тот наслаждается его бессилием не меньше, чем болью.
С этого момента Феанаро решил, что не доставит Моринготто лишнего удовольствия, и все бесплодные попытки прекратил. Старался вообще не подавать виду, что замечает его, хотя не ощущать этого омерзительного присутствия не было возможности.
Тогда Моринготто начал разговаривать с ним, хотя раньше смотрел молча, и пленнику при нем также не давали говорить. А теперь Моринготто подходил к пыточному станку, становился у изголовья и говорил. И ждал ответа. Не отвечать ему было трудно. Помогало только то, что за время в Ангамандо, не видя и не слыша никого, кроме Моринготто и его тварей, Феанаро вообще отвык говорить.
Но Моринготто все-таки нащупал его слабое место. Единственное по-настоящему слабое место, о котором и сам Феанаро, захваченный мыслями о мести, почти забыл.
— Как думаешь, где сейчас твои сыновья? — спросил однажды Моринготто. — Они ведь всегда следовали за тобой. Бежали быстрее, чем выводок бестолковых щенков на зов хозяина. Так где же они теперь? Как же так получилось, что они, ах, — Моринготто покачал головой с притворным сожалением, которое никого не могло бы обмануть в сочетании с его теперешней внешностью, но выглядело отменно мерзко. — До сих пор не сумели освободить тебя?
После этих слов Феанаро испытал такой прилив ужаса, какого не могли ему внушить все пытки Ангамандо вместе. Разум его помутился. Он снова рвался из лап палачей, пытаясь броситься на Моринготто и крича:
— Что ты сделал с ними?! Что?! Отвечай, тварь!!!
И Моринготто расхохотался. А Феанаро покрепче пристягнули к столу и занялись им всерьез, и в этот раз он был почти рад боли, которая вскоре заставила его забыть обо всем.
Позже, лежа на полу в яме, в которой его держали, Феанаро снова и снова возвращался мыслями к этому разговору, и в конце концов решил, что Моринготто, что бы тот ни говорил, не удалось захватить его сыновей. Если бы удалось, Моринготто похвастался бы этим раньше, да и показал бы их друг другу тоже, чтобы они мучались еще больше. Значит, Моринготто лгал. Лгал, как всегда. Конечно. Иначе и быть не могло.
Но все равно Феанаро прислушивался к крикам, которые доносились из других пыточных, страшась узнать голос.
Его сыновья, здесь, в Ангамандо... Майтимо, прекрасный, всегда полный достоинства и рассудительный, и его раздевают орочьи лапы, и палачи уродуют его тело, а страдания заставляют разум померкнуть... Макалаурэ, который, чем бы ни был занят, казалось, всегда одновременно или слышал какую-то одному ему понятную песню, или сочинял свою собственную новую, здесь слышит только черную речь, да лязг цепей и орудий пыток, и голос свой он срывает в крике, когда боль становится запредельной... Тьелкормо, свободный, как ветер, необузданный, как дикий лес... привязанный к пыточному станку, лишенный возможности бежать или драться, обреченный на мучения... Карнистир, всегда старающийся казаться неуязвимым, а потому скрытный и отстраненный, иногда даже с самыми близкими, здесь, где холод и боль заставляют дрожать и лязгать зубами, где невозможно сдержать рыданий и скрыть слабость перед лицом бесчисленных врагов... Куруфинвэ, уверенный в собственном уме и силе и гордый ими, здесь, беспомощный, истерзанный, униженный до невозможности... Амбаруссар, любящие волю едва ли не больше, чем Тьелкормо, и ненавидящие расставаться надолго, и вот каждого из них бросают в темную глубокую яму...
Такие видения то и дело заполняли разум Феанаро, и он не в силах был избавиться от них. Сам он через все это уже прошел наяву, но его сыновья... его мальчики! С ними такого не должно было случиться. Никогда! Никогда!!!
Его мальчики... Феанаро любил своих сыновей, всегда любил, но именно в это время в Ангамандо он начал чувствовать эту любовь с особой, болезненной остротой. Даже большей, чем когда они, каждый в свой черед, были достаточно маленькими, чтобы спать у него на руках.
В редкие, из-за слабости и постоянной боли, минуты ясности Феанаро твердил себе: "Моринготто лжет. Их нет здесь. Нет и не было. Они свободны". Это не избавляло от страхов, но помогало держаться, когда Моринготто снова заводил речи о его сыновьях. Таких взрывов, как в первый раз, с Феанаро больше не случалось. Хотя Моринготто явно стремился вызвать еще хоть один. В конце концов, он понял, что прежним методом этого уже не достичь, и повел другие речи:
— А хочешь, я скажу тебе правду?
Феанаро промолчал. Глупо было тратить силы на ответ. Так же глупо, как ожидать правды от Моринготто.
— Твои сыновья не пытались освободить тебя. Не пытались ни разу. Они просто бросили тебя, забыли. Ты никому не нужен. Всеми предан.
Феанаро постарался, чтобы ни один мускул на его лице не дрогнул, не выдал его чувств. Хотя, говоря по правде, он не знал, что чувствует. Предательство самых близких... Раньше, перед пленом, он, наверное, мог бы поверить в это, и ответом были бы боль и гнев. Но сейчас... Если бы все было так, он, по крайней мере, знал бы, что они живы и на свободе. Но с чего бы Моринготто говорить ему правду?
— Ты лжешь, вечно лжешь, — сказал он вслух.
В тот момент Феанаро и решил, что единственный способ дейстительно узнать истину — бежать из Ангамандо и увидеть все своими глазами.
Хотя возможностей бежать у него было не намного больше, чем возможностей убить Моринготто. Он никогда не бывал нигде, кроме пыточной и ямы, и ни на миг не оставался без присмотра. У входа в яму всегда стояла орочья стража, и Феанаро сам приучил их к тому, что с этим пленником нужно быть начеку.
И все-таки побег почти удался. По крайней мере, Феанаро почти удалось выбраться из подземной части Ангамандо на поверхность.
Но сам он узнал о своей удаче только позже, когда его схватили. А потом его приволокли в очень большую яму, где на чем-то, что могло бы напоминать трон Манвэ, если бы трон Манвэ почернел и оплавился, сидел Моринготто.
Феанаро швырнули на пол у ног Моринготто, и Моринготто пнул его сапогом в живот. От этого Феанаро пролетел почти через всю яму и снова упал на пол. После чего орки с рычанием подобрали его и опять подтащили к Моринготто.
Тут Феанаро подумал было, что все собирается повториться, и приготовился к новому удару, но вместо этого Моринготто схватил его за волосы и поднял над полом с оглушительным яростным воплем:
— Думал сбежать от меня! Не выйдет! Ты мой раб! Мой раб! И будешь моим рабом вечно. Ты слышишь, вечно!!!
Феанаро, к несчастью, действительно слышал его, и так ясно, что это вполне могло бы оказаться вообще последним, что он сможет услышать в своей жизни.
Но Моринготто вдруг заговорил тихо и вкрадчиво:
— А впрочем, хочешь наружу — будешь снаружи.
После этих слов он бросил Феанаро обратно на пол и приказал оркам взять его.

Нолофинвэ

"Я найду тебя, Феанаро, и заставлю пожалеть об этом! Найду и убью!"
Эта мысль пришла к Нолофинвэ где-то посреди ледяной пустыни Хэлкараксэ, когда в шатре, в котором он остановился на отдых во время очередного привала, из двенадцати эльдар не проснулись восемь.
Потом она еще возвращалась. Иногда только эта мысль и вынуждала Нолофинвэ сделать следующий шаг или хотя бы следующий вдох.
И в Берелианде первые шаги его были подчинены той же цели: найти Феанаро и поквитаться за все. Местных эльфов, которых нолдор встретили почти сразу, первым делом спросили о других нолдор, и те указали дорогу.
Только у самого озера Митрим под ласковым теплом золотого Нового Светила, с упоением глядя на зеленую траву, голубую воду и лазурное небо, которых уже не чаял увидеть, Нолофинвэ освободился от власти своего жестокого стремления.
Ведь он узрел так же и черную трехглавую гору на севере — немую, но внятную угрозу всему. И ненависть к Моринготто, мощная и обжигающая, поднялась в нем, словно волна, смывая все остальное. Она была настолько сильной, что Нолофинвэ не мог держать ее в себе и, чтобы только дать ей выход, призвал свой народ немедленно идти к темной крепости и бросить вызов врагу. Пусть знает, что нолдор пришли требовать ответа за его злодеяния!
— Да! Да, Государь! Идем немедля!!! — отвечал ему его народ.
Охваченные одним яростным порывом нолдор словно сбросили с себя груз усталости, лишений и потерь. Готовы были к бою сейчас же.
Они развернули стяги, затрубили в рога и двинулись в путь. И достигли Ангбанда. И пики Тангородрима задрожали от звука эльфийских труб, и врата затряслись под ударами эльфов, но не подались.
А Нолофинвэ, рассмотрев вблизи громаду Ангамандо и чувствуя на себе ее тень, осознал, как рискованно было приходить сюда без подготовки. Тогда он отдал приказ отступать, и его войско повернуло назад, к Митриму.
По дороге Нолофинвэ снова думал о встрече с Феанаро. Но теперь для него уже было совершенно ясно, что он не может и не должен убивать своего брата, если только не желает, чтобы нолдор сошлись в смертельной схватке с нолдор и сражались друг с другом до последнего эльда. Под смех Моринготто, который, конечно, сполна насладится этим зрелищем, сидя в своей крепости.
Так что Нолофинвэ придется в очередной раз попытаться говорить с братом, хотя раньше и не было никакого признака, что тот способен его понять.
Биться, может быть, все-таки придется.
В таких раздумьях пребывал Финголфин, когда его войско снова достигло северного берега Митрима. Он приказал разбить лагерь и отправил нескольких эльдар с вестью о том, что Нолофинвэ пришел в Белерианд и желает говорить с Феанаро, к укреплениям, которые могли быть только лагерем Феанаро и его сторонников, такой нолдорский у них был вид.
Посланцы вернулись быстро. В крайнем изумлении они рассказали, что лагерь совершенно пуст, но не разорен, а явно оставлен жителями не более нескольких часов назад.
Куда делись эти самые жители, выяснилось почти немедленно. Они как раз заканчивали разворачивать собственный лагерь на противоположном берегу озера.
"Как странно, — подумал Нолофинвэ. — Совсем не в духе Феанаро. Или все-таки в духе?"
Приходилось признать, что он никогда не знал своего брата достаточно хорошо, а теперь, пожалуй, не знал его вообще. Но испытывал облегчение, оттого что прямо сейчас сталкиваться с ним не придется.
Нолофинвэ дал разрешение занять лагерь. Его народу нужен был отдых и безопасность, и глупо было пренебрегать укреплениями.
Нолдор на южном берегу затаились, явно избегая встреч. Нолофинвэ, в свою очередь, приказал своему народу так же избегать встреч, и надеялся, что тех, кто мог бы пойти на южный берег искать мести, прямой приказ короля удержит, а вот тех, кого могла бы со временем повести туда старая привязанность, наоборот, не удастся удержать приказами, и, в конце концов, он сможет и избежать кровопролития, и узнать вести.
Так и случилось. И Нолофинвэ не был особенно удивлен, когда вести ему принес не кто-нибудь, а его собственный первенец.
Едва дождавшись, пока они окажутся наедине, Финдекано выпалил:
— Феанаро нет в лагере, он в плену у Моринготто.
Эти слова подействовали на Нолофинвэ, как сильнейший удар по лицу. Дыхание на несколько мгновений перехватило. А когда снова смог говорить, он спросил:
— Они пытались его освободить?
— Пытались, сразу же, — ответил Финдекано и замолчал.
— И что произошло? — поторопил Нолофинвэ не в силах ждать.
Кровь в его жилах превратилась в огонь. Феанаро в плену у Моринготто. Перед глазами замелькали, сменяя друг друга видения: Феанаро, высокий и гордый, каким Нолофинвэ видел его во времена своего детства, и обезображенное тело их отца в Форменоссе. Одно, другое, одно, другое... Нолофинвэ с трудом сосредоточился на лице Финдекано и на его голосе, благо, тот снова заговорил:
— Пытались, сразу же. Положили несколько тысяч воинов, но попасть за ворота так и не смогли. С тех пор больше не пытались — решили, что им не хватит сил. Потом к ним еще приходил посланец от Моринготто, сулил, что им вернут отца, если они откажутся от войны и уйдут далеко на юг. Но он так откровенно глумился над ними, что они не могли ему поверить, даже если бы захотели. К тому же, они не могут отказаться от войны, из-за Клятвы. С тех пор никому ничего не известно о Феанаро, уже два года, считая по времени Древ. Но, возможно, он еще жив, если предположить, что его смерть они почувствовали бы.
Финдекано замолчал, молчал и Нолофинвэ, теперь его пробирал холод. Он смотрел на свои руки и удивлен был видеть, что они не дрожат.
— Я шел туда и думал, спрошу его, как же он мог, как все они могли... — продолжал тем временем Финдекано.
И Нолфоинвэ снова заставил себя слушать его. Уточнять, о ком говорит Финдекано, не было нужды. Майтимо, когда-то дорогой друг, почти брат.
— Но он попятился от меня, словно я чудовище из древних легенд, и не встречал мой взгляд. Я понял, что он ответит: они не смели противиться воле отца. Мне есть что сказать о таком послушании и о его отце, — тут Финдекано махнул рукой. — Но я понял, что не могу. То есть Феанаро и в лучшие свои дни был заносчивым дураком, а в иные все было в дюжину дюжин раз хуже. Но, если бы он... если бы я... — голос Финдекано прервался. Он судорожно вздохнул и заговорил опять: — Если бы на его месте был ты, я никогда не отступил бы. Я освободил бы тебя или умер, пытаясь.
При этих словах на его лице отразилось такое страдание, что невозможно было сопротивляться стремлению утешить. Подойдя к сыну, Нолофинвэ обнял его так крепко, чтобы тот не мог даже пошевелиться, и шептал: "Тише, тише, я здесь, с тобой..." Через несколько мгновений плечи Финдекано расслабился и склонил голову на плечо отца.
— Прости, — прошептал он. — Я не должен так...
— Ничего, — тем же утешительным тоном ответил Нолофинвэ и продолжил, как мог спокойно и требовательно: — Но пообещай мне одну вещь.
— Какую? — спросил Финдекано, отстраняясь, чтобы посмотреть в лицо отцу.
— Если я окажусь в плену в Ангамандо или умру, ты не должен рисковать собой и губить наш народ, чтобы освободить меня или отомстить.
— Нет!
Финдекано дернулся, вырываясь из отцовских рук, но Нолофинвэ его не отпустил.
— Ты должен пообещать мне это, Финдекано. Ты мой сын. Мой наследник. Ты должен жить, и, если я не смогу вести наш народ, тебе придется сделать это.
— Есть еще Турьо, — возразил Финдекано, слова о важности собственной жизни он пропустил вовсе, как и можно было ожидать.
Нолофинвэ покачал головой.
— Турьо сейчас и так очень тяжело, чтобы еще взвалить на него такую ответственность. А здесь народ может лишиться короля в любую минуту, история Феанаро служит тому примером. Но даже если я сумею продержаться намного дольше, я ожидаю, что после меня ты исполнишь свои обязанности по отношению к нашим подданным, а не оставишь все это Турукано и исчезнешь.
Финдекано гневно сверкнул глазами. Он не любил Феанаро даже в благие дни в Валиноре, а теперь тем более, и любой, самый крошечный, намек на сходство был ему отвратителен. Нолофинвэ знал об этом слишком хорошо.
Финдекано долго медлил, но потом все-таки произнес:
— Хорошо, отец. Я обещаю.
— Спасибо! — искренне поблагодарил его Нолофинвэ. — Мне важно было услышать это. Иначе мысль о том, что могло бы случиться с тобой и с нашим народом, если меня не будет рядом, лишила бы меня храбрости.
Финдекано сделал глубокий вдох, явно стараясь успокоиться.
— Я понимаю, правда, — сказал он. — Только надеюсь, что мне никогда не придется исполнить это обещание.
— Я тоже, — Нолофинвэ грустно улыбнулся и опять притянул сына к себе.
Финдекано не противился, и на этот раз Нолофинвэ склонил голову ему на плечо и закрыл глаза. Под закрытыми веками тут же снова замелькали ведения. Феанаро. Искалеченное тело отца. Феанаро. Тело. Феанаро. Тело. Наконец два образа слились в один: Феанаро, искалеченный, изломанный, весь в крови и грязи. Нолофинвэ до хруста стиснул зубы.

Феанаро (все еще читать с осторожностью)

Воздух вокруг Тангородрима был загрязнён и отравлен, но Феанаро в первые несколько мгновений он показался опьяняюще свежим и бодрящим. Отчего эльда неожиданно воспрял духом и попытался вырваться.
Орки, которые тащили его, такой прыти уже не ждали, за что и поплатились: один сорвался с узкого горного карниза и полетел в пропасть, другого Феанаро ударил в висок тяжелой цепью, приделанной зачем-то к единственному железному наручнику, в который его заковали прежде чем вытащить из подземелий.
Но дальше все пошло совсем не так хорошо. Оставшиеся орки навалились на Феанаро, прижали к скале и несколько раз ударили затылком об эту скалу. Сознание его помутилось. И именно тогда один из служивших Моринготто воплощенных мелких духов, которых всегда можно было узнать по возникающему от их присутствия ощущению, что тебя пытаются - и успешно - ткнуть лицом во что-то безнадежно сгнившее, дернул Феанаро за цепь, заставляя поднять руку в вверх и распрямить ее так сильно, как возможно.
А потом за ту же цепь дух дернул так, что ноги Феанаро оторвались от горного карниза, и он повис в воздухе на собственной руке. В плечевом суставе, без того уже много раз травмированном, что-то жутко затрещало. Казалось, рука сейчас просто оторвется от остального тела, и Феанаро полетит в пропасть.
Это было бы облегчением по сравнению с мукой, которую он испытывал. Но ничего подобного, конечно, не случилось. Боль только усиливалась с каждым мгновением. На какое-то время она ослепила и оглушила Феанаро, и он кричал, не слыша своего голоса, и не знал ничего о том, что дух прикрепил цепь к скале.
Когда Феанаро пришел в себя, вокруг было уже пусто. Боль в руке не уменьшилась, но и не стала сильнее, вместо этого она распространялась: от плеча на грудь, спину, ребра и все, что укрыто за ребрами, живот и ноги... не осталось ни одного уголка во всем теле, где боль не ощущалась бы. Каждое движение, не важно, делал ли его Феанаро сам, или просто цепь качалась на ветру, увеличивало страдания.
Несмотря на это, Феанаро все-таки пробовал вырвать цепь из скалы, обхватывая левой, свободной, рукой запястье закованной правой и напрягая обе руки изо всех сил. Но так и не узнал, возможно ли таким образом освободиться вообще, потому что от боли, которую испытывал при таких попытках, он впадал в беспамятство через несколько мгновений, и усилия пропадали впустую.
Слушать горы и металл Феанаро тоже пробовал. Горы были пропитаны присутствием Моринготто. Металл не откликался на зов эльфа, а словно нападал в ответ. Это железо ненавидело эрухини так же, как сам Моринготто, потому что Моринготто вложил в него свою ненависть к ним.
Никаких надежд на спасение у Феанаро не оставалось, кроме одной, самой последней: его тело не сможет выдерживать такое долго. Связи плоти и духа порвутся, и пытка закончится.
Предзнаменование этого Феанаро находил в том интересе, который проявляли к нему вороны Моринготто, единственные живые существа, которых он иногда видел. Эти вороны, слишком большие и злые для нормальных воронов и странно неуклюжие в полете для любой птицы, были столь же трусливы, как их господин, и не рисковали приближаться к живому эльда, даже когда он был без сознания, но время от времени пролетали неподалеку и поглядывали выжидательно.
В том, чего они ждут, сомневаться не приходилось. Феанаро ждал этого вместе с ними. Так что птицы Моринготто стали для него знаком надежды. Если бы Моринготто мог себе такое представить, он, наверное, не создал бы их. Но он создал. И Феанаро смеялся бы над ним, если бы еще помнил, как это делается.


Нолофинвэ

Нолофинвэ не объявлял в лагере об известиях, полученных с противоположного берега. Но о том, что Феанаро в плену у Моргота все равно скоро знали уже все, из чего Нолофинвэ заключил, что Финдекано был первым, однако не единственным, кто ходил в лагерь сыновей Феанаро. Большинству нолдор услышанная весть казалась ужасающей. Хотя были и такие, кто говорил, что Феанаро заслужил это, и еще больше тех, кто только угрюмо молчал, поджимая губы. Нолофинвэ не мог их осуждать, потому что понимал и их боль, и их гнев.
Но сам Нолофинвэ при мысли о Феанаро и его участи больше не испытывал гнева, только ужас и жалость. И еще что-то, чему он толком не знал имени, но ощущал то и дело, когда пил воду, разламывал хлеб или вдыхал полной грудью напоенный ароматом трав воздух. В эти моменты на ум сами собой приходили мысли об узнике, который лишен этого, и Нолофинвэ замирал в оцепенении, и все вдруг приобретало вкус пыли и пепла. А его попытки путешествовать по Дороге Грез теперь были заполнены жуткими видениями, где судьбы его отца и брата странно смешивались, он с трудом удерживался от того, чтобы грезить этим и наяву. Стоило только на мгновение забыться, и...
Наконец Нолофинвэ вынужден был признать, что у него только два пути: попробовать вырвать Феанаро из лап Моринготто или лишиться разума. А поскольку последняя вещь, которая могла понадобиться его народу — безумный король, выбор был очевиден. Только вот этот выбор — и так уже безумие. И Нолофинвэ все спорил и спорил сам с собой.
"Нельзя бросать его там".
"Чего ты хочешь? Положить у врат Ангбанда несколько тысяч и своих воинов? Разве мало их умерло у тебя на глазах? Разве ты можешь попросить их идти на гибель ради Феанаро?"
"Нет, не могу. Но оставить его там я тоже не могу".
"А он вспомнил о тебе хоть раз, с тех пор как предал? Думал ли он хоть о ком-нибудь, кроме себя?"
"Едва ли. Только это не может помешать мне думать о нем".
"И что же, пойдешь один?"
"Да, один".
"И сгинешь. Или останешься там, как он".
"Возможно".
"Ты король, ты должен быть со своим народом".
"..."
"Твоя семья нуждается в тебе, подумай о своих сыновьях! И о дочери тоже. Она держится лучше всех, но если тебя не будет..."
"..."
"Вот видишь, ты и сам все прекрасно понимаешь".
"И мои подданные, и мои дети сильны духом. Они могут быть поддержкой друг другу. И они в безопасности здесь, насколько любой может быть в безопасности, пока Моринготто сидит в своей крепости".
В конце концов он совершенно решился идти втайне от родных и народа. Но король не может просто ускользнуть потихоньку и исчезнуть. Так что Нолофинвэ скрепя сердце решился посвятить в свой план Финдекано, по крайней мере, отчасти.
Финдекано посмотрел на него недоверчиво:
— Ты хочешь, чтобы я скрывал твое отсутствие ото всех, настолько долго, насколько смогу, а когда его заметят, отвечал так, чтобы можно было подумать, будто ты собрался тайно побывать в Сокрытом королевстве? И это при том, что выходить в одиночку за пределы лагеря опасно, и мы уже договаривались, что к Эльвэ первым отправится, когда мы будем готовы, кто-то из кузенов?
— Я уверен, Артанис будет вне себя, но простит меня к моменту моего возвращения, — Нолофинвэ попытался улыбнуться, но под серьезным и пронзительным взглядом сына у него ничего не вышло.
— И ты не скажешь мне, куда на самом деле идешь, — продолжал Финдекано. — Уж не в Ангамандо ли ты собрался?
Тишина после этих слов была оглушительной. Прямой вопрос прозвучал, и теперь Нолофинвэ уже не мог ничего утаить. Если только промолчать, но тут был как раз тот случай, когда молчание равносильно признанию.
— В Ангамандо, — пораженно выдохнул Финдекано и заговорил горячо и напористо: — Ты не можешь так поступить — без тебя все здесь осиротеют! Не только я, Турьо и Арэльдэ, а каждый. Каждый. Все снова погрузятся в хаос и безумие.
— Нет, ты им не позволишь, — возразил Нолофинвэ. —Ты обещал.
Жестоко было говорить такие слова, но выхода не оставалось. Ведь Финдекано, вполне возможно, действительно придется иметь со всем этим дело.
— О да, обещал, — Финдекано горько усмехнулся. — Вот только я не очень-то приспособлен для такой роли. В тот единственный раз, когда я пытался повести за собой часть нашего народа, я завел их еще глубже во тьму.
Нолофинвэ нисколько не был удивлен, что разговор свернул на эту тему. Они уже не раз говорили о подобном прежде.
— Наш народ любит тебя и верит тебе, и...
— Если бы кого-то из них в самом деле беспокоило собственное благополучие, они не стали бы, — перебил его Финдекано.
— Верит, и не зря, — с нажимом продолжал Нолофинвэ. — Ошибиться может каждый, даже самый благородный, честный и мудрый. Это не делает его плохим королем, если он извлекает из своей ошибки новую мудрость для блага своих подданных.
Финдекано болезненно поморщился:
— И какую мудрость я извлек? Узнал, как пролитая кровь эльфов никогда не перестает отягощать твою совесть, даже если, проливая ее, ты думал, что поступаешь правильно? Да кому нужна эта мудрость! — на последних словах он почти уже кричал.
— Я думаю, нашему народу сейчас она очень нужна, — серьезно ответил Нолофинвэ. — И я думаю, во многом благодаря тебе у нас тут не появляются каждый день новые эльфы, убедившиеся в этом на собственном опыте.
Финдекано надолго задумался, потом сказал:
— Ты так веришь в меня, просто дух захватывает.
— И дюжину дюжин раз ты достоин этого, — отозвался Нолофинвэ.
Финдекано при этих словах невольно расправил плечи. А Нолофинвэ смотрел на него и любовался им. Может, в последний раз, хотя о таком лучше было не думать.
— Почему ты это делаешь? — спросил вдруг Финдекано. — Ты что, думаешь, так будет легче заключить союз с жителями южного лагеря? Против Моринготто?
— Легче? — Нолофинвэ изумленно фыркнул. — Слова "легче" и "Феанаро" никогда не стояли рядом, по крайней мере, для меня. Но я просто не могу знать, что он там. — Нолофинвэ повел подбородком в сторону, где примерно возвышалась гора Тангородрим. — И ничего не сделать.
— Он бы ради тебя и пальцем не пошевелил, — с обидой произнес Финдекано.
Нолофинвэ знал, чувствовал, что это обида не на него, а за него. На память вдруг пришло, как однажды, когда Финдекано было чуть больше года Древ, он подошел к Нолофинвэ и сказал:
— Раз Феанаро не любит тебя, пусть не приходит. Скажи ему, чтобы не приходил. Ты же можешь сказать ему, папа!
А Нолофинвэ смотрел в огорченное личико сына, который был вообще-то необычайно жизнерадостным ребенком, и гадал, что же могло так его расстроить. Феанаро действительно заходил в этот день. Но они даже не спорили, на редкость мирно побеседовали.
— Я не могу, сынок, — наконец ответил он.
— Почему? — удивился Финдекано. — Ты можешь все-все!
Нолофинвэ улыбнулся и решил подождать с объяснениями, что никто не может всего-всего, еще годик-другой. Но на вопрос нужно было ответить сейчас. И Нолофинвэ ответил:
— Потому что он мой брат, и, даже если нет любви между нами, он все равно всегда будет моим братом. И он будет приходить в мой дом, и в моей жизни всегда будет место, которое принадлежит ему. Когда-нибудь ты станешь совсем взрослым и мудрым и поймешь это.
Финдекано вырос и стал мудрым, и у него появились родные братья и сестра, и кузены, которых он любил как родных. Но чувства его к Феанаро не изменились. Хотя он не показывал их ради отца и деда, с одной стороны, и ради Майтимо, своего друга, с другой. Теперь, однако, они снова прорывались наружу.
А у Нолофинвэ снова был только один ответ:
— Он все еще мой брат. Что бы ни стояло между нами, я не могу уступить его Моринготто.
Финдекано набрал в грудь воздуху, собираясь что-то сказать. Резко выдохнул. Поморщился, потом произнес как-то обреченно:
— Я желал бы сказать, что ты не прав. Но я не могу. И все же думать, что ты идешь туда, один, по собственной воле, слишком ужасно! — голос Финдекано дрогнул. — Ты хоть представляешь, как мне хочется кликнуть дозорных, рассказать им все и велеть глаз с тебя не спускать?!
— Догадываюсь, — вздохнул Нолофинвэ. — Но я никогда не поступил бы так с тобой, и этим, думаю, заслужил, чтобы и ты никогда не поступил так со мной. Не говоря уже о том, что случись такое с любым из нас, он в конце концов все равно нашел бы способ сделать по-своему, и все дозорные нашего лагеря не могли бы этому помешать.
Финдекано невольно усмехнулся и покачал головой со словами:
— Да, это правда.
Потом лицо его снова стало серьезным и мрачным:
— Когда ты уходишь?
— Сейчас, — ответил Нолофинвэ. — Незачем терять еще больше времени.
— Тебе нужна моя помощь? — спросил Финдекано. — Какая-нибудь, любая? — Тут его взгляд озарился какой-то идеей. — А может, я сам...
— Только та, о которой я уже попросил, — решительно остановил его Нолофинвэ и уже не так решительно добавил: — Если все раскроется, а я так и не вернусь, передай своим брату и сестре и Идриль, что я люблю их. Бесконечно. И сам, пожалуйста, помни об этом. Хотя я, разумеется, намерен вернуться.
Финдекано в ответ только кивнул. А потом они с Нолофинвэ крепко обнялись напоследок.

Феанаро (третий - и последний - раз читать с осторожностью)

Желанное освобождение все не наступало. То ли Мандос так не хотел видеть Феанаро в своих Чертогах, что изменил ради этого естественный ход вещей, то ли Моринготто всерьез намеревался вечно не выпускать его из своей хватки, но каким-то непостижимым образом Феанаро продолжал жить. Хотя его теперешнее состояние вряд ли заслуживало того, чтобы называться жизнью, ведь в нем не было ничего, кроме неподвижности, темноты и боли. Исчезли даже моринготтовы вороны, по-видимому, отчаявшись дождаться своей добычи.
А потом по небу разлился серебряный свет. То есть, должно быть, свет появлялся медленно и постепенно, но это Феанаро пропустил в очередном приступе беспамятства. Он заметил серебряную ладью уже высоко в небе, где она плыла, огромная и сияющая, почти мучительно прекрасная.
На глаза Феанаро навернулись слезы. Он нетерпеливо сморгнул их, потому что они мешали видеть, и смотрел, ни на миг не отрывая взгляда от нового светила, и боль как будто отступила на время, и разум прояснился.
Феанаро даже начал следить за временем, считая, сколько раз серебряная ладья пролетала над Ангамандо. Когда ладья появилась в четвертый раз, навстречу ей в воздух поднялись огромные летучие мыши с железными когтями. Они бросились на ладью, подгоняемые волей Моринготто и собственным ужасом перед светом.
Феанаро крикнул изо всех сил, стремясь предупредить того, кто правил ладьей, хотя горло его было повреждено, а голос слишком слаб для этого. Но летучих мышей, скребущих когтями серебряные борта, пытаясь стащить ладью с неба, и без предупреждений невозможно было не заметить. Так что они представляли собой хорошие мишени для серебряных стрел, которые дух в ладье выпускал из своего серебряного лука.
Глядя, как стрелы одна за другой находят цель, Феанаро подумал, что знает лучника. Но мысль эта мелькнула скорее, чем блик света, и пропала, поглощенная тревогой. Лучник был один, а летучих мышей много, и как ни метко он стрелял, в какой-то момент враги начали брать верх. Казалось, они вот-вот добьются своего: серебряная ладья упадет и разобьется о пики Железных гор, свет снова исчезнет, а лучник окажется во власти Моринготто.
— Нет, нет, нет, — твердил Феанаро, сам не замечая этого.
Левая рука непроизвольно сжалась в кулак.
Если бы только он был снова свободен! Если бы мог сражаться! Но он был беспомощным пленником и мог только наблюдать, как на этот раз кто-то другой в одиночку борется за остаток Предначального света и собственную свободу. Наблюдать и всей душой желать ему большей удачи, чем та, которая когда-то выпала самому Феанаро.
И пожелание это, против всяких ожиданий, осуществилось. Лучник все-таки одолел всех своих противников, хотя не всех их он подстрелил. Некоторых ему пришлось с силой отрывать от себя и оглушать ударом, а потом уже сбрасывать вниз.
Избавившись таким образом от последней летучий мыши, Тилион — Феанаро наконец удалось вспомнить имя этого майя Оромэ, с которым он действительно был знаком в прежние дни, — поднял свою ладью еще выше в небо и повел ее прочь от Ангамандо, на Запад. Феанаро смотрел, как он отплывает и видел, что светлые одежды запятнаны кровью, а борта серебряной ладьи покрыты вмятинами и черными царапинами там, где летучие мыши цеплялись за них с особым остервенением.
Феанаро с сожалением подумал, что после такого серебряная ладья больше на станет пролетать над Ангамандо. Но она вернулась! В прежнем блеске и силе, и никакие злобные духи не дерзнули больше вылететь ей навстречу. Так что Феанаро снова мог любовался ее сиянием.
Золотое светило, которое появилось после того как серебряное семь раз прошло по небу между западом и востоком, куда меньше пришлось по нраву узнику. Очень уж оно оказалось горячо. Или, скорее, он оказался чересчур близко. Трудно было выносить этот жар. И забытье Феанаро, бывшее прежде липкой тьмой, теперь заполнилось памятью о его сражении с балрогами, и этот бой он вел день за днем без надежд на победу. Только однажды в своих тяжких грезах услышал Феанаро звуки эльфийских труб и подумал: "Подмога!" Но никакое войско не пришло.
А по ночам ему было холодно. То есть, холодно ему было всегда, с тех пор как в начале орки отобрали у него одежду. Но он привык к холоду, как привык к боли, голоду и жажде, и только иногда вяло удивлялся, как же это все до сих пор не убило его. А теперь жар дня делал холод ночи новым, беспокоящим ощущением. Это ощущение напомнило Феанаро об Арамане. О плавании через море. О страхе и отчаянии, о желании вырваться, убежать, скрыться, которые он узнал раньше, чем плен.
А теперь они возвращались к нему с тысячекратной силой. Только бежать каждый раз оказывалось некуда — одно видение не лучше другого, а реальность — страшнее их всех. И в этой реальности ничего не менялось. Во всяком случае, не для Феанаро, и вообще не в Ангамандо.
Мир за пределами крепости Моринготто стал другим, все вошло в пору бурного, кипучего роста. Феанаро мог видеть это, изредка, если ветер разгонял моринготтову мглу, которой тот пытался скрыть свои владения от света, именно в те моменты, когда Феанаро ясно осознавал действительность. Но Ангамандо оставался прежним: пустота, пыль и пепел, ничего кроме.
Пока однажды Феанаро не увидел своего отца, стоящего посреди пыли и пепла у подножия скалы, к которой был прикован Феанаро. Это случилось днем, в самое жаркое время, и Феанаро, как всегда, сражался с балрогами, когда кто-то крикнул:
— Феанаро! Ты слышишь меня?! Феанаро!!!
Этот голос разорвал болезненную пелену грез, Феанаро открыл глаза и увидел с высоты своей скалы пустыню Ангамандо. И отца, тот, запрокинув голову, смотрел снизу вверх прямо на Феанаро.
— Да!!! — крикнул Феанаро изо всех сил. Хотя сомневался, что этот хрип можно расслышать внизу.
Все его существо заполнила одна мысль:
"Отец! Жив!!!"
Сердце чуть не разорвалось от чего-то огромного и странного. От счастья. Большего счастья, чем Феанаро мог выдержать. И свет померк у него перед глазами.


Нолофинвэ

Добраться до Ангамандо оказалось до странности легко. Прислужники Моринготто, которые попрятались по своим норам с первым появлением огненно-золотого светила, похоже, до сих пор не смели высунуться наружу даже ночью, когда столь пугающего их света в небе не было. Это обстоятельство сделало путь Нолофинвэ куда безопаснее и скорее, чем он мог бы быть. Но главной цели, наоборот, мешало. Ведь если обитающие в крепости Моринготто твари никогда не выходят наружу, значит, незачем им и открывать ворота, а если ворота всегда закрыты, значит, невозможно будет проскользнуть в них незамеченным и похитить у Моринготто его пленника.
Хотя, говоря по правде, это могло бы быть невозможно, даже если бы ворота открывались то и дело. Разумнее было поискать другой путь в крепость. Какой-нибудь лаз, слишком маленький, чтобы пропустить войско или даже отряд, но достаточно большой, чтобы всего один эльф мог незаметно проникнуть внутрь.
Должен же быть такой в крепости Моринготто? Ведь она огромна. А Железные горы, пожалуй, существовали здесь прежде, чем Моринготто выбрал место для своего очередного логова, и не все пути в них созданы им?
Подбадривая себя такими рассуждениями, Нолофинвэ принялся исследовать окрестные горы. Но скоро убедился, что, если эти горы и не принадлежали Моринготто всегда, они, безусловно, стали принадлежать ему теперь, и отыскать в них тайный путь в сердце крепости будет трудно.
Очень трудно. Невозможно. Вообще немыслимо.
Нолофинвэ в изнеможении опустился прямо в вулканическую пыль. Такой усталости и отчаяния он не чувствовал со времени Хэлкараксэ. Правда, там отчаяние было белым и холодным, а тут черным и горячим, как здешний воздух, который был не просто грязен, а вообще не пригоден для дыхания, ужасно раздражал и горло, и нос, и глаза.
К возможности войти в Ангамандо Нолофинвэ нисколько не приблизился. И ему уже начинало казаться, что можно блуждать здесь до Конца Мира, но ничего не найти. Хотя, конечно, его раньше доконают ядовитые пары, или все-таки заметят какие-нибудь твари. Нет! Нельзя так думать! Он пришел сюда по своей воле и не для того, чтобы здесь умереть, а чтобы забрать своего брата. Он должен помнить о своей цели. Все время помнить! Тогда ему удастся достичь ее.
Ведь сумел же он перейти Хэлкараксэ и оказаться здесь. А сколько раз было искушение просто сдаться. Ничего не делать и ждать, пока его страдания закончатся, вместе с его жизнью. Но вот он жив и добрался до крепости Врага, и теперь ищет вдохновения в самых ужасных своих воспоминаниях, хотя еще несколько дней назад он сам не поверил бы, что это возможно.
После холода, боли, ужаса и смерти, после льдов и моря, память о которых ничем не могла помочь, на ум Нолофинвэ пришли, наконец, Песни Силы. И Нолофинвэ — далеко не впервые в своей жизни — пожалел, что никто не может хорошенько стукнуть самого себя, потому что он этого определенно заслуживал.
Песни Силы — умение народа его матери, поддерживали его народ в Хэлкараксэ. Давали тепло среди льдов, давали исцеление, или, по крайней мере, облегчение боли, когда никаких других средств у целителей давно уже не осталось. Там арфа была важнее меча, лука или копья. Важнее вообще всего. Нолофинвэ думал, что вряд ли когда-нибудь избавится от привычки держать ее всегда под рукой.
Но стоило только пожить на твердой земле под ясным небом, и он все забыл! Собрался в Ангамандо и не взял с собой арфу. Вот Финьо никогда не сделал бы такой ошибки. А он...
Нолофинвэ закрыл лицо руками, бормоча:
— Дурак, какой же я дурак...
И тут же следом вырвалось:
— Прости, мама, кажется, я навеки останусь ужасно твердолобым нолдо.
Осознав, что произнес это вслух, Нолофинвэ вздрогнул. На миг ему почудилось, что говорить здесь о матери — значит подвергать ее опасности. Но он стряхнул с себя это наваждение. Его мать в Валиноре, между ней и Моринготто Разделяющие моря, ей ничего не может грозить. Между ней и Нолофинвэ — тоже Разделяющие моря. И это горькая мысль.
Но все же вспомнить мать сейчас было утешительно, и Нолофинвэ позволил себе подумать о ней еще немного, совсем чуть-чуть, только минуту. Он закрыл глаза, чтобы живее представить ее лицо и голос, и из множества воспоминаний, которые у него были, неожиданно обрело ясность одно:
Они с матерью гостили в доме дяди, и как часто бывало в такие времена, она много вспоминала и говорила о прошлом. Иногда о настолько далеком прошлом, что и представить было трудно: до Великого Перехода и до встречи квэнди с Оромэ.
— ... прежде чем у нас появились первые арфы, а у линдар, с которыми мы в то время жили рядом и общались не меньше, чем с нолдор, — первые флейты, мы уже пели и даже творили Песни Силы с помощью одного только собственного голоса. Ингвэ до сих пор за голову хватается, вспоминая, как мало мы знали и могли тогда, хотя думали, что знаем и можем много. И он прав. Но я все-таки думаю, что, именно благодаря нашим первым опытам, мы после сумели действительно достичь многого. Это настолько легче с музыкой! — Индис покачала головой и звонко рассмеялась.
В золотом сиянии Лаурелин, казалось, сама она светится.
Нолофинвэ больше любовался ее радостью, чем вникал в суть слов.
А она, отсмеявшись, продолжала:
— Без музыки приходилось всегда петь так, словно это в последний раз, даже если ты просто пытался...
Нолофинвэ открыл глаза и резко выпрямился. Словно это в последний раз? Он огляделся: черная пыль на земле, черная дымка в воздухе и враждебные горы вокруг. Что ж, может, и впрямь в последний. Слегка успокоив раздраженное горло несколькими глотками отвара листа жизни из свой фляги, Нолофинвэ начал петь:
— По дороге долгой, дальней, по путям непроходимым, мы идем, не внемля страху и усталость забывая...
Это были первые строки одной из самых любимых и известных в Валиноре песен о Великом переходе. Заканчивалась, она, конечно, обретением нового дома в Валиноре. Но Нолофинвэ искал не Валинор, а своего брата, поэтому по ходу песни он менял ее сюжет.
А воздух вокруг него как будто наливался силой Благословенного края, и, к тому времени когда песня была допета, стало чудится, будто кто-то зовет его за собой, тянет за руку, как взволнованный эльда: "Идем, идем скорее".
Нолофинвэ поднялся на ноги и пошел за этим ощущением, стараясь не думать о том, что, возможно, его просто заметили и теперь ведут прямо в лапы Моринготто. Нет. Этого не случится. Просто все удалось, он нашел возможность проникнуть в Ангамандо, а скоро найдет и Феанаро.
Найти Феанаро прямо сразу, не попадая внутрь крепости, Нолофинвэ совершенно не был готов, поэтому ошеломленно замер, увидев измученного эльда, прикованного к скале над пропастью. Внешне этот эльф ничем не напоминал Феанаро: весь в пыли и копоти, тело — неплотно обтянутый кожей скелет, даже хуже, чем у тех, кто умер от истощения во Льдах, волосы цвета пепла, глаза закрыты, голова безвольно поникла...
Но все-таки это был Феанаро, и он был жив. Нолофинвэ чувствовал это и не мог ошибиться. И не мог помешать себе крикнуть, что есть мочи:
— Феанаро! Ты слышишь меня?! Феанаро!!!
Горло тут же нещадно задрало.
А ответ был таким слабым, что Нолофинвэ никак не должен был его услышать. Но все-таки услышал: "Да".
— Я заберу тебя отсюда!!!
Узник ничего не ответил. Но Нолофинвэ и не ждал ответа. Он чувствовал разом такую невыразимую смесь облегчения и ужаса, гнева и возбуждения, что кровь его просто бурлила, а сердце колотилось как бешеное. Чудовищным усилием воли он заставил себя успокоиться и попытаться рассуждать трезво. Ведь именно сейчас, так близко от цели, любая ошибка могла стоить всего.
Нужно забраться наверх, перерубить цепь, спуститься вместе с пленником и уйти. Ничего особенно сложного. К тому же у Нолофинвэ был с собой запас веревок... Но глядя на эту скалу, он быстро понял, что все веревки в Арде не могли бы ему помочь, — скала обрывалась в ущелье слишком отвесно и была неестественно гладкой. Словно кто-то сотворил ее специально для того, чтобы держать здесь пленника. Вечно.
Подумав об этом, Нолофинвэ почувствовал, что внутри у него что-то резко и болезненно сжалось, и его вырвало желчью, прямо в ангамандский пепел. С трудом выпрямившись после этого, Нолофинвэ снова окинул взглядом скалу. Невозможно. К ней не подобраться ни с юга, ни с запада, ни с востока. А с северной ее стороны — Ангамандо. А сверху небо — черное небо Ангамандо, и никакой надежды.
Нолофинвэ сам не замечал, как из его горла вырывается не то рыдание, не то рык, пока он в полном отчаянии смотрел на это небо. Но именно в тот миг порыв ветра вдруг разогнал наносную черноту, и Нолофинвэ увидел настоящее небо: чистое, ярко синее, как глаза Манвэ в облике Воплощенного.
На Нолофинвэ вдруг мощным потоком обрушилось все, что ему довелось за свою жизнь узнать о Манвэ. И он вспомнил, как когда-то, в младенческой невинности, еще не мог чувствовать благоговения перед валар, и Манвэ был для него просто старшим другом его родителей, и когда они втроем посетили Ильмарин, Манвэ сажал его к себе на колени и позволял играть с сапфирами, которыми была расшита мантия Старшего Короля... И как потом, жадным до знаний юношей, он приходил в Ильмарин один, и Манвэ всегда охотно беседовал с ним... И как зрелым эльда, в счастливые дни, Нолофинвэ смог, наконец, действительно оценить по достоинству, кто был Манвэ, и исполнился глубочайшего почтения... И как в дни сомнений тосковал о возможности попросить совета, но уже не мог переломить свою гордость, чтобы сделать это... И как Манвэ смотрел на него с печалью во время суда над Феанаро, и как он сам в последний раз видел Манвэ на Таникветиль, когда тьма уже пала на Валинор, и на лице Манвэ отражалось неприкрытое страдание, но горюя об отце и беспокоясь о своем народе, Нолофинвэ не нашел в себе сил сочувствовать Манвэ и только позже, уже в Белерианде, думал об этом со стыдом... и наконец, как теперь, отделенный от Манвэ последствиями собственных решений, временем и расстоянием, он стал для Старшего Короля только песчинкой... Но Манвэ — Стихия мира, его сила в каждом глотке воздуха, даже такого, как здесь, и он видит даже песчинку...
Сокрушенный силой собственных чувств и мыслей, Нолофинвэ преклонил колени и взмолился:
— О Манвэ! Сжалься надо мной и над моим братом! Я не могу оставить его здесь! Но не в силах и достигнуть его! — Нолофинвэ все-таки разрыдался по-настоящему и некоторое время совсем не мог говорить, но, справившись с собой, продолжал: — Я не знаю, о чем прошу... Но, если ты не поможешь нам, никто не поможет. Пожалуйста! Я умоляю!..
Тут слова снова оставили его. Некоторое время Нолофинвэ только судорожно всхлипывал, не имя сил ни на что другое. Пока не почувствовал, что по нему скользнула чья-то гигантская тень. Нолофинвэ вскочил на ноги и потянулся к мечу, но, к счастью, не успел вынуть его из ножен. К счастью, потому что к нему летела вовсе не моринготтова тварь, а один из Орлов Манвэ. Самый огромный, величественный и прекрасный орел, которого когда-либо видел или мог представить Нолофинвэ.
Нолофинвэ поклонился ему, приложив руку к сердцу. Орел внимательно посмотрел на него, склонив голову на бок, потом сказал:
— Забирайся мне на спину, быстрее.
Нолофинвэ не заставил его повторять дважды и уже через несколько мгновений летел по широкому кругу над ущельем и скалой, сидя на спине орла, а еще через несколько — стоял на узком каменном карнизе в двух шагах от места, где был прикован Феанаро.
Подняв руки вверх, Нолофинвэ мог достать примерно до середины цепи, которая удерживала пленника. Теперь оставалось разрубить ее — и дело сделано. Но сначала нужно было предупредить пленника.
— Феанаро, — опять позвал Нолофинвэ. — Феанаро!
Тот не откликался. Нолофинвэ осторожно сделал шаг по карнизу, и коснулся груди Феанаро. Он мог чувствовать под тонкой кожей биение сердца. Лицо Феанаро исказилось от боли. Нолофинвэ отдернул руку. А Феанаро, наконец, открыл глаза. Во взгляде, устремленном на Нолофинвэ смешивались ужас и бесконечная усталость.
— Теперь и ты будешь мучить меня, — прохрипел Феанаро.
"Кого он видит?" — подумал Нолофинвэ, сам замирая от ужаса, но спрашивать вслух не стал. Вместо этого сказал успокаивающе:
— Это я — Нолофинвэ. Я сейчас освобожу тебя и заберу отсюда.
— Что? — спросил Феанаро.
— Я заберу тебя отсюда, — медленно повторил Нолофинвэ.
— Не понимаю. — Феанаро потряс головой и зашипел от боли, которую ему это принесло.
Нолофинвэ вздохнул.
— Не важно, ты увидишь, — сказал он. — Сейчас я перерублю цепь, и чтобы ты после этого не упал вниз, я буду держать тебя одной рукой, а ты постарайся тоже держаться за меня, слышишь?
— Да, — ответил Феанаро, и, к облегчению Нолофинвэ, действительно попытался обхватить его левой рукой за талию, но сил у него было меньше, чем у котенка, так что Нолофинвэ оставалось только надеяться, что он сам сможет не дать Феанаро упасть в пропасть и разбиться. Это было бы слишком жестокой насмешкой судьбы.
Так, держа брата правой рукой, левой Нолофинвэ вынул меч из ножен и осторожно, чтобы самому не полететь вниз, но достаточно сильно, чтобы перерубить любой металл, ударил клинком по цепи.
Удар высек искру, но цепь осталась совершенно цела. Нолофинвэ ударил во второй раз — сильнее, и в третий — еще сильнее. И вот после этого он все-таки потерял равновесие и едва не упал. Чтобы удержаться на карнизе, Нолофинвэ пришлось отпустить Феанаро и схватиться рукой за цепь. Она закачалась в воздухе. Феанаро закричал. Нолофинвэ отпустил цепь, прижимаясь к скале и шепча:
— Прости, прости...
А Феанаро, когда способность говорить вернулась к нему, прошептал:
— Это железо заклято против эрухини, его не взять нашей сталью. Ты не сможешь. Не сможешь.
Нолофинвэ посмотрел на свой меч и увидел, что на нем появились зазубрины, хотя это было просто невозможно. Не взять эльфийской сталью, значит... Нолофинвэ сомневался, что в Арде существует какая-нибудь другая, но, даже если б существовала, у него все равно была только эльфийская.
А больше ничего не было. И что теперь? Не голыми же руками рвать эту цепь? А впрочем, почему нет? Он ведь прославлен своей силой? Может, не зря?
Усмехаясь так, что позавидовал бы сам Тулкас, Нолофинвэ вложил меч обратно в ножны и обеими руками схватился за одно из звеньев цепи.
— Держись за меня, Феанаро! — сказал он. — Держись, как только можешь, скоро все закончится.
А потом изо всех сил потянул железную петлю одновременно в противоположные стороны. Нолофинвэ чувствовал, как горят от напряжения руки и темнеет в глазах, слышал слабый, но мучительный крик Феанаро, и свой собственный крик, оглушительно громкий, многократно отразившийся от пиков Железных гор.
Но вот звено цепи все-таки разомкнулось, и... Феанаро полетел вниз, Нолофинвэ едва успел его подхватить и вместе с ним прыгнуть на спину орла, который парил над ущельем, немного ниже злополучного карниза.
Орел возбужденно клекотал, как будто хотел сказать что-то, но забыл эльфийскую речь. Наконец, он сумел произнести:
— Удивительно, что на твой крик сюда сам Моринготто не прибежал. И стало бы у него три короля, вместо одного.
— Да, да, я знаю, — виновато ответил Нолофинвэ. — Пожалуйста, унеси нас отсюда.
Орел заложил крутой вираж и полетел прочь от Ангамандо так быстро, что самый стремительный из ветров Манвэ не мог бы угнаться за ним. А уж о Моринготто и его тварях и говорить нечего.