Конец света, или Как Ауле свою милость от нолдор отвращал и что из этого вышло

[vinyawende]

Название: Конец света, или Как Ауле свою милость от нолдор отвращал и что из этого вышло
Автор: vinyawende
Категория: джен
Персонажи: НМП из нолдор, Ауле, Намо Мандос, Индис, Финдис
Рейтинг: PG-13 (12+)
Жанр: общий
Размер: мини
Дисклеймер: Все права на персонажей и сюжет принадлежат Дж.Р. Р. Толкину и всем тем, кому они по закону должны принадлежать. Автор фика материальной прибыли не извлекает.
Саммари: то, что в названии, и немножко больше.

Алмауремо

Алмауремо бежал, не разбирая дороги, и потому не заметил, когда то ли она кончилась, то ли он свернул с нее. Дальше ему пришлось проламываться через какие-то заросли, что он и делал некоторое время с изяществом, скорее, преследуемого охотниками медведя, чем молодого эльда. Правда, многочисленные удары ветвями и оставшиеся от некоторых из них кровоточащие царапины, в конце концов, несколько отрезвили его. Но окончательно пришел в себя он, только когда выбрался на небольшую, залитую светом Анара полянку, где раньше точно ни разу не бывал.
Момент был не самый лучший, потому что прежде всего Алмауремо заметил, что стоит обеими ногами вовсе не на зеленой траве, а на расстеленном женском плаще. Причем хозяйка плаща, которая, видимо, еще недавно отдыхала, сидя на нем, а после была вынуждена поспешно отскочить в сторону, теперь наблюдала за этой картиной с немалым удивлением и тревогой, но без тени гнева, это, признаться, порядком удивило уже самого Алмауремо, потому что он, пожалуй, был бы сильно сердит, если б кто-то неожиданно вывалился на него из кустов да еще и топтал его одежду.
Тут юноша впервые подумал о том, как выглядит после своего бешеного бега: растрепанный, исцарапанный, и самое страшное, лицо до сих пор мокро от слез. А ведь он давно не ребенок, и, наверное, даже родители не скажут, сколько десятков солнечных лет они не видели его плачущим.
Он уже взрослый, он почти мастер, он ученик Ауле... вернее, был учеником Ауле до сегодняшнего утра... вот еще это... Лицо пылало, руки дрожали, а к горлу опять подкатил ком. Кошмар, хоть полезай обратно в кусты.
Но Алмауремо, конечно, не сделал ничего подобного, напротив, он аккуратно, как только мог, сошел с плаща и вежливо поклонился. Глаза незнакомой эллет сияли светом Древ. а это означало, что она намного старше него.
– Госпожа, – начал он, но слова, с которыми у него, как у всякого нолдо, обычно не было проблем, не находились.
Со вздохом Алмауремо поднял глаза к небу и нашел взглядом ладью Ариэн – это всегда помогало (не даром же он был рожден вскоре после сотворения Второго светила). Но, похоже, не в этот раз.
Алмауремо снова посмотрел на свою собеседницу, до сих пор не проронившую ни слова, и увидел, что, пока он созерцал окрестности в поисках неизвестно чего, она успела отряхнуть и как-то иначе сложить свой плащ, и, более того, даже снова сесть.
Рядом с ней оставалось еще довольно много свободного места, на которое она кивком указала Алмауремо:
– Присядь, кажется, тебе надо отдохнуть.
Он действительно чувствовал себя безумно усталым, но сел все-таки больше потому, что просто не нашелся, что ответить.
На женщину Алмауремо не глядел, а она и не пыталась привлечь его внимание. В какой-то момент ему даже почудилось, что рядом вовсе никого нет, а вся эта история не более, чем странная фантазия. Но тут над поляной поплыл негромкий голос арфы: в нем слышались свежесть и спокойствие самого раннего утра летнего дня, когда Анар еще только собирается взойти на востоке и лишь узкая полоска небес окрашена нежным золотистым светом, а птицы уже поют на все голоса, и дышится так легко, что хочется смеяться... Мелодия завораживала, увлекала за собой, и у Алмауремо от нее стало легче на душе, хоть это и было почти невероятно.
А как только он почувствовал себя лучше, в нем проснулось любопытство, потому что, во-первых, он раньше не видел у эллет арфы, и теперь ему хотелось взглянуть на инструмент, а во-вторых, самой эллет он тоже раньше не видел, а она так играла... наверняка, весь Валинор знал ее, как знали лучших мастеров, охотников, певцов или мудрых.
Алмауремо обернулся: яркие голубые глаза незнакомки смотрели прямо на него, и она сразу же, как будто ждала момента, спросила:
– Не хочешь рассказать, что случилось?
Он пожалел, что не остался сидеть по-старому, даже арфа, маленькая и изящная, словно игрушка, его уже не интересовала, а от женщины хотелось просто бежать, как до этого он сбежал от друзей, как сбежал бы и от себя самого, если бы только мог.
Вспоминать и то было нестерпимо, а уж говорить... Впрочем, нравится ему или нет, скоро весь Тирион будет обсуждать это. Шутка ли: владыка Ауле прогнал всех своих учеников. И Алмауремо, которого еще недавно так хвалил, тоже прогнал, а сказать вернее, именно из-за него отослал прочь и остальных.
Алмауремо помнил, как был счастлив, когда Ауле только согласился взять его в обучение, казалось, он вот-вот оторвется от земли и полетит, не хуже любой птицы. А как родители были рады! И, без преувеличения, весь город разделял эту радость, потому что с самого Затмения Валинора не избирал Ауле себе учеников среди нолдор и вот взял троих.
А теперь все так скверно закончилось... и хотя горько думать, что он опозорил свой народ, да и многих секретов мастерства ему уже не узнать, сто крат горше осознавать, что из-за него пострадали Эллаирон и Неллэлиндо, с которыми за годы совместного ученичества Алмауремо сдружился крепче, чем с кем бы то ни было, а еще он, кажется, обидел своего учителя, которого успел полюбить всем сердцем, но не понимал, чем обидел.
– Это просто конец света! – воскликнул Алмауремо и осекся, и только тут сообразил, что давно уже говорит вслух.
Женщина смотрела на него внимательно и сочувственно, продолжая совсем тихо наигрывать на арфе все ту же мелодию. Похоже, ни его рассказ, ни этот злосчастный "конец света" ее не покоробили. Она удивляла Алмауремо все больше.
Про то, какое впечатление должна была произвести его история, он вообще старался не думать, а выражение точно было не по душе почти всем, кто видел свет Древ. Когда-то Алмауремо придумал его сам, давно, еще совсем мальчишкой, и сначала даже немножко гордился: хорошее ведь имя для ситуации, когда все складывается так плохо, что просто уж хуже не куда. А потом он как-то сказал это при маме, а у нее стали такие глаза, будто ей больно. Тогда Алмауремо присмотрелся и начал замечать, что многие старшие так реагируют.
Но как бы ни хотел он забрать слова назад, они уже вошли в язык и зажили сами по себе среди молодых нолдор, которые, как и Алмауремо, знали только свет новых светил, а о прежнем лишь слышали в песнях, поэтому он ограничился тем, что сам старался так не говорить, а сейчас оно вдруг вылетело, как будто без того мало неприятностей.
Повисло молчание, женщина, вроде бы, не собиралась им пользоваться, чтобы возмутиться или огорчиться, или еще что-нибудь в этом роде, только мелодия зазвучала чуть громче и как-то так ободряюще, и под ее аккомпанемент Алмауремо, рассудив, что хуже уже не будет, высказал до конца все, мучившее его:
– Я просто не могу понять, почему так вышло. Да, владыка говорил, что с этим сплавом экспериментировать опасно, что у нас, и даже у меня, пока не хватает сил и опыта. Но получилось же! Я потому и признался, что хотелось похвастаться, – он почувствовал, как заливается краской. – Владыка рассердился... Мы все поначалу ужасно боялись его сердить, а он смеялся только. Но тут... будто земля дрогнула, и он сказал, что устал от тех, для кого его совет – лишь пустой звук, кому не терпится разрушать... и еще много всего. А потом сказал, чтобы мы уходили и не возвращались больше. И сам исчез. Я знаю, что валар тела не нужны, но он так раньше никогда при нас не поступал.
Алмауремо замолчал и перевел дух.
– После этого ты решил немного прогуляться и оказался здесь? – мягко спросила женщина.
– Да, госпожа, – он чуть улыбнулся и тут же опять посерьезнел. – И теперь я, признаюсь честно, не знаю толком ни как все получилось, ни как это исправить. Вернее, можно ли это вообще исправить... Хотя, конечно, вам тоже неоткуда знать, – последняя фраза была невежливой и вообще совершенно лишней, и Алмауремо почувствовал досаду на самого себя, что не смог удержать ее на языке.
Но женщина тихонько рассмеялась, похоже, она совсем не умела сердиться.
– Ну, может быть, кое-что я и знаю, – сказала она. – Тебе, наверное, приходилось слышать сказания о тех временах, когда эльдар еще не пробудились?
Алмауремо сперва даже опешил от такого вопроса, но все же ответил:
– Да, конечно, – сказаний он и правда слышал немало, матушка знала их великое множество, а Алмауремо в детстве обожал слушать.
– Тогда для тебя не станет новостью то, что я скажу: Ауле был одним из главных работников при сотворении Мира, еще когда Земля была полна пламени, он трудился над укрощением ее бурь, потом создал земную твердь и все, что в ней, и чаши морей, и воздвиг горы, но Моргот – хотя тогда он не носил еще это имя – обрушил горы, расколол чаши, а облик земель извратил, и Ауле пришлось много трудиться, чтобы вернуть хотя бы часть созданного. Конечно, во все это время он не был один, ему помогали многие, но и он помогал многим, и он потратил много сил и перенес много разочарований, потому что не все можно было спасти. Затем Ауле создал Светильники, которые стали первыми источниками света в Арде, и валар поселились на острове Альмарен и продолжали свой труд, но Моргот разбил Светильники и уничтожил остров, и снова исказил многое из сотворенного валар. И снова много сил потребовалось на исправление вреда. А затем валар ушли в Валинор и здесь создали новый прекрасный край и новые источники света – Древа. Потом, когда мы, эльдар, пробудились, валар призвали нас в свои земли, и Ауле, который так любит делиться знаниями и мастерством, открыл эльдар, и в особенности нолдор, множество секретов, и сильно привязался сердцем к своим ученикам. И он был счастлив в то время, но потом Моргот посеял смуту и отвратил учеников Ауле от Ауле. Нет, не всех, конечно, но очень многих. А когда погибли Древа... – женщина сильно побледнела, ей явно было бы слишком трудно говорить дальше, и Алмауремо решил остановить ее.
– Я понял, – сказал он и для верности несколько раз кивнул головой.
И он действительно понял. Женщина не обманула: ничего нового в ее рассказе не было, все это по отдельности знал, пожалуй, каждый ребенок в Валиноре, но собранное вместе... Алмауремо чувствовал себя так, как будто заглянул в очень глубокую пропасть. Бессчетные времена до появления эльдар, да и после их появления... столько потерь.
"Он думает, что нас тоже отвратит какой-нибудь Моргот, или уничтожит, или обрушит, или что там еще бывает... или мы его бросим сами".
Алмауремо невольно поежился. Поднял взгляд на женщину.
– Спасибо! Вы мне очень помогли! Правда! И простите, я...
Она только рукой махнула, показывая, что извиняться не за что.
– Спасибо! – еще раз повторил Алмауремо. – Но что же мне теперь делать? Может, вы и об этом кое-что знаете? – он постарался, чтобы в его голосе не звучало слишком уж отчаянной нажежды. В конце концов, первая встречная эллет не обязана знать решения для всех его проблем.
Она покачала головой и грустно улыбнулась:
– Нет, об этом я, к сожалению, ничего не знаю.
Алмауремо ожидал, что ответ будет именно таким, но все же расстроился. И это, видимо, отразилось на его лице, потому что женщина сказала:
– Но если ты хочешь мой совет, то лучше всего было бы вернуться в кузницу, где он учил вас, и ждать его там, сегодня, завтра и каждый день, сколько...
– Потребуется! – подхватил Алмауремо, вскакивая на ноги.
– Сколько хватит терпения, – поправила эллет. – И я не обещаю, что он придет, но, может быть, он придет.
– Да, понимаю... конечно. Спасибо еще раз! – Алмауремо уже лихорадочно озирался, пытаясь определить, где он все-таки находится и как отсюда добраться до кузницы.
– Думаю, по тропе будет удобнее, чем напрямик, – подсказала женщина. – Тропа в той стороне, – она указала направление рукой, и посмотрев туда Алмауремо в самом деле увидел тропу. Идти до нее было недалеко, а бежать так и вовсе близко.
И Алмауремо побежал, перед этим, конечно, еще раз поблагодарив эллет и попрощавшись с ней.
Только удалившись на немалое расстояние от полянки, он вспомнил, что так и не узнал имени женщины, которая так ему помогла, и как раз раздумывал, не повернуть ли ему обратно, когда сзади раздались знакомые голоса, и очень скоро его нагнали Эллаирон и Неллэлиндо. При виде Алмауремо на их лицах явно отразилось огромное облегчение, и он не мог не улыбнуться друзьям.
– Айя, Алмауремо! – крикнул Эллаирон.
– Вот мы тебя и нашли! – одновременно с ним сказал Неллэлиндо.
Алмауремо увидел, что оба выглядят заметно потрепанными, хотя, к счастью, не так сильно, как он. И словно в ответ на эти мысли, они продолжали:
– Ничего себе прогулка, я порвал рубашку!
– А я потерял пояс, но это не важно.
– Что тебя остановило на той поляне, стадо лосей? – хмуро спросил Эллаирон, но было видно, как он нарочно старается не усмехнуться.
– Нет, всего одна эллет, – ответил Алмауремо, наконец получив возможность вклиниться в этот поток слов. – Сейчас расскажу.
И Алмауремо быстро пересказал друзьям обстоятельства встречи и разговор, и, конечно, совет, который получил.
– В этом есть смысл, – задумчиво протянул Неллэлиндо.
– Ты собираешься так и поступить? – поинтересовался Эллаирон у Алмауремо.
– Да, я прямо сейчас вернусь туда, – ответил тот, не раздумывая.
– А если он не придет? Я хочу сказать, совсем. Ты так и будешь его ждать до Второго хора?
– Не знаю, надеюсь, так много времени не понадобиться, – честно признался Алмауремо.
– А может, лучше не надо? – спросил Эллаирон. – Можно ведь учиться и у кого-то из эльдар или вообще заняться чем-нибудь другим.
– Нет, – твердо сказал Алмауремо. – Я не хочу ничего другого и другого учителя не хочу. Я возвращаюсь.
– Я, пожалуй, составлю тебе компанию, – вступил в разговор до этого молчавший Неллэлиндо. – Не уверен насчет Второго хора, но пока время у нас есть.
У Алмауремо потеплело на сердце. Он знал, что ожидание может оказаться действительно долгим и очень непростым, а вместе все-таки не так тяжело. Вот бы еще...
Алмауремо посмотрел прямо в лицо Эллаирону:
–А ты? – он сам не чувствовал, как сильно закусил губу, ожидая ответа.
Эллаирон, явно сомневаясь, переводил взгляд с одного друга на другого, и наконец решился:
– Ладно, я с вами.
И они двинулись дальше все втроем. Через некоторое время Эллаирон спросил:
– А что это была за женщина?
– Не знаю, если честно, – откликнулся Алмауремо. – Вы ее не видели?
– Нет, на поляне было пусто, – ответил Неллэлиндо.
– Жаль, – Алмауремо и правда огорчился.
– Ну, может, ее еще можно узнать по чему-нибудь, – предположил Эллаирон. – Что в ней было самое приметное?
– Голубые глаза, очень яркие, – припомнил Алмауремо.
– Это не поможет, – уверенно сказал Эллаирон, – Глаза у всех ваниар такие, и, кажется, чем они старше, тем глаза ярче.
– Еще она играет на арфе...
– Ну, точно ваниа, – решил Эллаирон. – Они все музыканты.
– Нет, все так играть не могут,– возразил Алмауремо, которому живо вспомнилась чудесная мелодия. – К тому же, она говорила, как нолдэ, и одета была, как нолдэ, только волосы убраны под темное покрывало, цвета не узнать.
– О! – воскликнул Неллэлиндо.
– Что?! – хором откликнулись Алмауремо и Эллаирон.
– Нет... я просто подумал... – Неллэлиндо поколебался секунду и договорил: – Что это могла быть госпожа Индис, мать нашего короля. Мне бабушка рассказывала, что когда-то она играла, как никто другой, и самый слабый отголосок ее мелодий веселил сердце. И она пела, и ей подпевали птицы. Но теперь, говорят, она не играет и не поет, потому что горе утомило ее душу. Она не приходит в Тирион, и много лет никто из нолдор не видел ее, – Неллэлиндо сделал паузу. – Так что вряд ли это она.
– Но мы ведь не в Тирионе, правда? – откликнулся Алмауремо. – И едва ли кому-то приходило в голову разыскивать ее в лесу, чтобы узнать, играет ли она здесь.
– Да, может, ты и прав, – согласился Неллэлиндо.
– Но все равно этого никак не проверить, – заметил Эллаирон. – Не станем же мы спрашивать.
– Конечно, не станем, – ответил Алмауремо. – И по-моему, нам стоит идти быстрее.
Друзья прибавили шагу.

Индис

Индис легонько толкнула незапертую калитку и вошла в сад. За ту почти полную сотню солнечных лет, что жила здесь, она так и не научилась думать "свой сад". С домом было проще: миниатюрный, со множеством больших окон, обращенных на все стороны света, он на вид казался легким, точно был сделан из кружева, а не из камня, и в каждой черточке безошибочно угадывалась рука Ингвэ, который лично спроектировал жилище своей сестры. Дом не мог не нравиться, и со временем она полюбила его.
А сад... пока можно бродить по лесам, среди того, что растет на воле, сад ей не нужен. И она, наверное, чувствовала бы себя перед ним виноватой, если б он не стал, сразу и навсегда, владением Финдис, которая, кажется, могла заниматься им бесконечно. Вот и сейчас она поднялась навстречу матери с ближайшей клумбы, куда подсаживала новые цветы.
– Ты вернулась! Как хорошо!
Индис видела, что дочь старается придать голосу и лицу беззаботно-приветливое выражение. Но ничего не выходило, она все равно говорила и смотрела так, как будто Индис отсутствовала, по меньшей мере, несколько лет, а не дней, и никто уже не надеялся, что она возвратится живой.
Сердце тоскливо сжалось. Ей давно уже было не под силу постоянно сидеть на одном месте, душе становилось тесно в доме, в саду и в себе самой, хотелось действия, простора, движения. И, как когда-то в дни юности, Индис спасалась от этой напасти в царстве Йаванны. Там, среди деревьев и трав, ей легче дышалось, там она могла изливать душу в музыке. И она была бы почти счастлива, если б не знание, что часы ее свободы оборачиваются для ее дочери часами беспокойства, хотя Финдис и делала вид, что ничего подобного нет в помине.
Индис все собиралась поговорить с ней об этом, но сама же раз за разом откладывала дело на потом, чувствуя, что Финдис поддержать такой разговор не захочет, а пробиться сквозь стену ее упрямства выйдет навряд ли.
Но сегодняшнее утро, как ни странно, придало ей сил, поэтому, коротко обняв дочь, Индис отстранилась и сразу же спросила:
– Послушай, я вижу, что каждое мое небольшое путешествие становится для тебя почти трагедией, почему? Ты боишься за меня?
– Ну что ты, конечно, нет. Разве может случиться страшное в Валиноре, – горькой иронии в голосе хватило бы на целую сотню эльдар, так что Индис невольно отпрянула от такого напора и, должно быть, сильно изменилась в лице, потому что Финдис тут же пожалела о сказанном.
– Мама...
Но Индис, понимая, что нельзя позволить разговору отклониться в сторону, не дала ей договорить.
– Самое страшное в Валиноре уже произошло, – сказала она со всем спокойствием, на какое была способна. – И теперь боятся нечего. Не ожидаешь же ты, в самом деле, что меня затопчет табун лошадей Ороме.
– Лошади ни при чем, – тихо сказала Финдис, и не глядя на мать, продолжила: – Вспомни, что было с тобой... тогда. А если снова? И ты одна, в лесу? – ее голос прервался, губы задрожали.
Индис потянулась, ласково провела пальцами по щеке дочери, от виска к подбородку, Финдис поймала ее руку в свои, крепко сжала.
– Милая, пойми, то, что было, уже не вернется. Боль, отчаяние и тьма могли убить меня во время Долгой Ночи, – Индис почувствовала, как дочь вздрогнула всем телом. – Могли, но не убили. И теперь это не повторится, что бы ни было. Поверь, я могу совершенно спокойно гулять хоть по всему Валинору, тебе не придется разыскивать мое безжизненное тело.
– Ты не можешь знать, – упрямо возразила Финдис.
– Могу, подобное не случается дважды. – Индис говорила мягко, но очень уверено. – Прости, доченька, мне ужасно жаль, что это испытание выпало на твою долю. Я хотела бы все изменить, – видя, что Финдис собирается сказать что-то, Индис знаком попросила ее подождать. – Однако это не в моих силах, и сами валар не властны над прошлым. Единственное, что остается делать, – жить дальше, не терзая себя страхом возможного горя, – Индис высвободила свои пальцы из ладоней дочери, положила обе руки ей на плечи и, глядя прямо в печальные серые глаза, сказала: – Я здорова, дух мой связан с телом не слабее, чем в первые дни жизни у Вод Пробуждения, и ты вовсе не должна посвящать всю себя присмотру за мной. Помни, я твоя мать, а не дитя, пусть тебе и пришлось заботиться обо мне в то время, когда я была беспомощнее младенца, – с этими словами Индис отпустила дочь.
– Я помню, мама, – ответила Финдис. – Но я не желаю другой жизни. – Она повернулась и пошла к дому, Индис последовала за ней. – И мне было бы спокойнее, если бы ты кого-нибудь брала с собой в лес. Может быть, и меня.
– А тебе хочется в лес? – удивилась Индис.
–Нет, но если нужно... – начала Финдис.
– Не нужно, – быстро сказала Индис.
– Хорошо, ты можешь найти кого-нибудь, кто захочет.
– Зачем? Кто хочет, пусть сам идет, и я сама пойду. – Индис рассмеялась.
– Мама! Ты прямо как дядя Ингвэ, – возмутилась Финдис.
– А что не так с твоим дядей? – поинтересовалась Индис.
– Ничего. Но когда я поделилась с ним этими мыслями, он сказал, что если ты захочешь таскать с собой повсюду толпу народу, то обязательно нам об этом сообщишь, а до тех пор не стоит мешать тебе поступать, как ты сама желаешь. И засмеялся. Не знаю, что его так развеселило, – в голосе Финдис слышалось легкое раздражение. Она любила дядю, но иногда общение с ним становилось настоящим испытанием для ее нолдорского терпения.
– Ингвэ радуется, потому что думает, что я становлюсь прежней, – сказала Индис.
– Прежней? – недоверчиво переспросила Финдис. – Прежде тебя не тянуло бродить неизвестно где. По-моему, из Тириона ты уезжала только в гости к дяде, да и то не очень часто. И еще на берег дышать звездами, но тоже...
– Твой отец не мог надолго покидать свой город, а расставаться со мной даже и ненадолго не хотел, и со временем я привыкла жить, почти никуда не отлучаясь. А потом, – Индис немного помолчала и закончила: – Да, просто привыкла и все.
– Понятно, – Финдис вздохнула. – Значит, дядя прав.
Индис чуть было не сказала в ответ, что той, старой Индис, из нее уже не выйдет, даже если она проведет вечность, скитаясь по Валинору, но тут Финдис решила сменить тему и спросила:
– Расскажешь, куда ходила в этот раз? Было что-нибудь интересное?
Резкости перехода не мог бы не заметить даже глухой, но говорить об этом было бесполезно. Почти любое упоминание о Финвэ приводило к такому результату, и сгладить этот печальный эффект никак не получалось.
Индис было обидно за мужа до слез, правда, самих слез у нее не было с самого дня его смерти. Так что она давно привыкла обходиться без них. Иногда это оказывалось даже к лучшему. Например, когда она поняла, что тьма Долгой Ночи для нее во всех смыслах чернее, чем для других.
Зрение начало уходить, когда все ее дети, кроме Финдис, и все дети детей собрались покидать Валинор. К тому времени, как они пришли к ней попрощаться, в глазах у нее было уже так много тумана, что она с трудом различала их лица.
Индис таила это ото всех, сколько могла, но когда в Тирион пришли вести из Альквалондэ, мир померк окончательно. Как это сказал тот мальчик? Конец света?Да, это действительно был конец, страшнее гибели Древ, страшнее всего, что только возможно было представить.
А после она узнала о Пророчестве Севера и не могла уже ни подняться с постели, ни пошевелиться, даже малейшее усилие мысли причиняло страдания телу. И ей стало ясно многое, что раньше казалось странным и почти невероятным. Она поняла, как просто может быть для феа расстаться с телом. Легче, чем вздохнуть.
Наверное, она сделала бы это, если бы не руки Финдис, которые держали ее руку, и не голос Финдис, что звал ее беспрестанно. Потом эльдар из народа ее мужа взяли Индис и отнесли в дом ее брата, потому что поняли, что их знания бессильны ей помочь и нужно взывать к валар, и усомнились, ответят ли валар, если станут взывать к ним из Тириона.
Все это она узнала позже, а тогда заметила только, что голосов стало больше, теперь кроме дочери, она слышала еще брата, невестку и племянников.
И валар тоже слышала. Они, конечно, откликнулись. Но вести их были нерадостны: дух Индис, стремясь освободиться от чрезмерного страданья, рвался прочь от ее тела, и теперь большая часть связей, которые объединяли их, разорваны, и либо со временем они восстановятся и она вернется к жизни, либо ее дух покинет тело и отправится в Чертоги Мандоса. Но повлиять на это извне никак нельзя, все зависит только от самой Индис.
В Лориэн ее не переносили – Финдис воспротивилась этому, и Индис была благодарна дочери: во владениях Ирмо ей, безусловно, стало бы легче, самый воздух уменьшил бы боль, но голоса перестали бы быть слышны, а в ее новом мучительном и странном положении они были единственным, что еще оставалось у нее, что она не хотела потерять. И она слушала.
Когда среди других вдруг явственно прозвучал голос ее сына Арафинвэ, Индис сперва подумала, что окончательно заблудилась на дороге грез и возврата нет. Но именно после его появления ей начало мало-помалу становиться лучше. И то, что покинуло ее раньше всего, раньше и возвратилось: как прекрасен был первый восход Исиля, она знала не понаслышке. А после, под лучами Анара, и тело ее начало крепнуть.
Но долгое время не покидала она дома своего брата и не искала общества, кроме общества родичей. Силы ее оставались слабы, и голос не рождал песни, а пальцы не творили мелодий, и тихая чистая радость, которую прежде Индис распространяла вокруг себя даже в дни собственных печалей, казалось, иссякла навеки.
И ее не призвали в Кольцо Судьбы, чтобы там выслушала она слово супруга своего, которое должно было стать для нее приговором*. Владыка Мандос сам явился к ней и объявил волю Финвэ.
Индис склонилась перед этой волей с болью, но без гнева, признавая ее справедливость. Лишь один вопрос задала она владыке Судеб, потому что невозможно ей было удержать его:
– Скажи, о Судия, перед тем, как принять это решение, говорил ли муж мой что-нибудь и обо мне? Если да, хотела бы я узнать его слова, чтобы до предела дней хранить их в моем сердце.
– Мало в его словах того, что сердце твое желает сохранить, – сказал Мандос, и голос его был ровен, как всегда. – Но ты услышишь их.
После этого произнес он слова Финве.** И тогда Индис удивилась, а сердце ее, прежде полное печали, исполнилось сострадания. Потому что поняла она, что Финвэ смог отчасти провидеть то, что стало для нее испытанием, неожиданным и тяжким, но, верно, много страданий пришлось перенести ему самому и нескоро их след изгладится в его душе, раз так, а не иначе, истолковал он свое провидение.
И вину, и раскаяние почувствовала она также, потому что, в самом деле, хоть и не по своей воле и не ради своего покоя, все же оставила она в час величайшей нужды народ нолдор, который назвала когда-то своим, и ничего не могла сделать для них, когда они нуждались в помощи и желали ее, и просили.
Долгое время после ухода Мандоса Индис оставалась наедине со своими мыслями и чувствами, безучастная ко всему. И близкие ее, особенно Финдис, находившаяся при ней неотлучно, тогда стали страшиться повторения прежнего.
Индис и сама очень смутно представляла, что творилось тогда в ее душе и как из множества печалей могла зародиться в ней надежда. Но, лишь только надежда появилась, Индис поняла, что отныне именно в ней заключается цель и смысл ее жизни. Никогда, до тех пор, пока хватает у нее сил сделать следующий вдох, не должна она сомневаться в том, что однажды мрачные пророчества и тяжкие проклятия потеряют силу, горести иссякнут, раздоры будут забыты, тьма отступит перед светом, а изгнанники смогут возвратиться домой.
И Индис всем сердцем приняла это, и душа ее наполнилась верой, которую ничто не в силах было бы сокрушить. Это помогло превозмочь собственную боль, снова начать жить. Правда, некоторые вещи были для нее и теперь чересчур тяжелы: редко и всегда тайно приходила она в Тирион к сыну и невесткам, предпочитая, чтобы они навещали ее сами, – до сих пор не хватало ей смелости говорить с кем-то из народа ее мужа, хотя они ни в чем не обвиняли ее и едва ли могли даже представить, что она может считать себя в чем-то виноватой перед ними.
– Так что же? – Финдис была полна решимости получить ответ на свой вопрос и увести разговор как можно дальше от Финвэ.
– Было кое-что важное, – ответила Индис, возвращаясь к настоящему. – Сейчас расскажу.
И Индис рассказала дочери о своей утренней встрече с юным учеником Ауле.
– Почему тебе это показалось важным? – спросила Финдис, когда рассказ был окончен. – Мало ли что может происходить между учителем и учениками. Некоторые считают, что такие столкновения даже полезны.
– Не думаю, что это мнение разделяет кто-то из владык, – возразила Индис. – Для них гнев слишком серьезное дело, и за все годы в Валиноре я не слышала ни об одном похожем случае, хотя у многих из них были ученики.
– Возможно, про подобное просто не принято говорить? – предположила Финдис, но голос ее звучал безо всякой уверенности. И, когда мать ничего не ответила, она спросила уже с тревогой: – Если гнев – знак ненависти, значит, Ауле ненавидит нолдор? Но Стихии ведь не могут ненавидеть эрухини, ни один из них, кроме Моргота, верно?
– Гнев еще может быть знаком большой печали или сильной усталости, – заметила Индис.
– То есть, ты не думаешь, что из Ауле получится еще один Враг Мира, – Финдис слабо улыбнулась.
– Нет, конечно, нет. В самом худшем случае, нолдор его больше не увидят и все. Хотя это их тоже не обрадует.
– Ты предупредишь Арафинвэ? – спросила Финдис.
–У него и так немало забот, с которыми он должен справляться, зачем ему знать о той, с которой, если она возникнет, он ничего поделать не сможет.
– По-твоему, лучше положиться на терпение мальчишки, которому явно не хватает терпения? – недоверчиво спросила Финдис.
– Почему нет? – спокойно отозвалась Индис. – А если не выйдет, можно попробовать что-нибудь другое.
– Что, например?
– Найти владыку Ауле и попросить его вернуться, – ответила Индис все так же спокойно.
Финдис при этих словах вся подалась вперед.
– Замечательно! – воскликнула она. – Теперь ты еще собираешься лазить по горам в поисках того, кого ты даже увидеть не сможешь, если он сам этого не захочет.
– Нет, – сказала Индис с улыбкой. – Я не очень люблю горы, мне куда милее зеленые леса.
– Думаешь, госпожа Йаванна сможет помочь?– догадалась Финдис.
– Кто сможет, если не она?
– Наверное, ты права, – согласилась Финдис. – Когда ты к ней обратишься?
– Через неделю, – подумав, сказала Индис. – Если в этом еще будет надобность.

Ауле

Сбросив ненужное фана, вала Ауле помчался быстрее, чем ветер Манвэ, и скоро достиг той части западной стены гор Пелори, где никогда не бывали ни эрухини, ни звери, ни птицы, и даже другие айнур почти никогда.
Здесь он всегда мог спокойно побыть один. И подумать, о чем хотел. Или не думать вовсе ни о чем. Сейчас второе было намного ближе его душе. И Ауле принялся бестелесно бродить среди своих каменных древ, взмывая к вершинам и спускаясь в самые глубокие расщелины.
– Здравствуй, Ауле, – обладателя этого бесстрастного голоса невозможно было не узнать.
Ауле остановился, приветствуя собрата:
– Привет и тебе, Намо.
Их разделяли несколько шагов, и Намо не подошел ближе, а лишь стоял молча, глядя на Ауле, пока тот, наконец, не спросил:
– У тебя ко мне дело или ты просто пришел прогуляться в моем саду, собрат мой? – последнее казалось совсем невероятным, у Намо, и раньше не любившего покидать свои чертоги, теперь было слишком много работы в них.
– Я пришел поговорить с тобой о твоих учениках, – ответил Намо. – Как ты думаешь, чем они сейчас заняты?
– У меня нет учеников, – мрачно сказал на это Ауле. – А те, что звались ими вчера, сейчас, должно быть, вернулись домой и ругают меня.
– Тогда посмотри сюда.
Как только Намо произнес эти слова, Ауле увидел перед собой свою кузнецу: в ней все было готово к работе, и все трое его учеников были там, но работа не начиналась.
– Так чем заняты твои ученики, Ауле?
– Они ждут меня, – ответил Ауле, и лицо его посветлело. – Я должен к ним вернуться! – забывшись, он едва не шагнул в картину, но она исчезла.
– Спасибо, брат, – прошептал Намо в пространство. Он мог, разумеется, этого не делать, Ирмо прекрасно услышал бы его мысли, но Ауле это вернуло к реальности.
Ему нужна была настоящая кузница, а не видение, значит, путь будет несколько дольше. Впрочем, не намного.
– Стой, Ауле, – в этот раз голос прозвучал властно, и это яснее всяких слов подтвердило, что Намо пришел по делу.
Ауле остановился и посмотрел на Намо.
– Разве для того спустились мы в Эа, чтобы давать волю своему гневу и пугать эрухини? – теперь голос его был снова совершенно бесстрастен.
– Разве не странно, что ты напоминаешь мне об этом? – в свою очередь спросил Ауле.
– Моего гнева ни видеть, ни испытывать на себе не доводилось никому из воплощенных, – ответил Намо. – А слова мои – лишь отражение их прошлых или будущих деяний, и если деяния их страшны, не в моей воле изменить это.
Ауле молчал долго, а потом сказал:
– Признаюсь, мне трудно взирать спокойно на их нетерпение и не знающую предела гордость, в которых, как известно, корни всех бед.
– Всех бед и только бед, о Ауле, Отец Гномов? – спросил Намо все тем же тоном.
И Ауле рассмеялся.
– Хорошо, – сказал он, успокоившись. – Я признаю, что был не прав, когда сегодня утром разгневался на своих учеников из эрухини и прогнал их. Но этого не довольно, так, Намо? Ты ведь не позволишь мне просто вернуться к ним? – Ауле, скорее утверждал, чем спрашивал.
– Нет, – согласился Намо. – Ты сам отказался от них и теперь должен ждать.
– Но ведь и им придется ждать! – вскричал Ауле.
– Да, придется, – опять согласился Намо.
– Но они не виноваты!
– Ты отказался от них, – повторил Намо.
– Сколько ждать? – спросил Ауле.
– Три, – Намо выдержал долгую паузу и закончил: – дня по счету Анара.
Ауле глубоко вздохнул.
– Ты знаешь, – глухо спросил он, – что я только что успел вспомнить каждую секунду бессчетных лет до пробуждения эльфов? – И сам же ответил: – Ты знаешь.
– Три дня по счету Анара, – снова сказал Намо и исчез.

Примечания:
* "Пусть я навечно останусь в Мандосе вместо нее [Мириэли]. Ибо, конечно же, если я останусь без тела и отрекусь от жизни в Арде, Приговор потеряет силу"

** "Любовь к Индис не вытеснила любви к Мириэли; и теперь жалость к Мириэли не уменьшает заботы моего сердца об Индис. Но с Индис мы разлучились без смерти. Я много лет не видел ее, и я был один, когда Исказитель сразил меня. У нее есть
любимые дети, и они утешат ее, для нее, должно быть, сейчас дороже всех Инголдо. Об его отце она может тосковать; но не об отце Феанаро! Но более всего в сердце своем она сейчас стремится в чертоги Ингвэ, к покою ваньяр, далекому от раздоров нолдор. Мало утешения принесу я ей, вернувшись; а правление народом нолдор уже перешло к моим сыновьям. "